Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой

– Когда мы расстались, – продолжал Чубинец, – расстались торопливо, ибо было уже поздновато и Романовой надо было готовиться к спектаклю, я сказал ей:

– Спасибо вам за всё пани Романова.

Она ответила мне:

– Какая я пани Романова. Зови меня просто Лёля. – И шёпотом: – Наши близко… Будем вместе ждать наших.

И начал я вместе с ней ждать наших. Конечно на расстоянии, ибо более никогда к ней не подходил и даже не разговаривал. Только взглядами иногда встретимся – и всё ясно: вместе ждём наших. А о том прекрасном, о том единственном спектакле «Рубль двадцать», в котором она играла и в котором я, Чубинец, сам сыграл свою роль влюблённого хромого, конечно, никто не догадывался. Только Леонид Павлович сказал мне, когда я пришёл в гости пить чай с сахарином:

– Знаешь, Олесь, вчера Романова на сцену пьяная вышла. Начала танцевать и упала. Хорошо, что зритель не понял, думал: так надо. Гладкий за кулисы прибежал, а она его – мужским матом. Тоскует женщина. Да и нам всем скоро придётся тосковать. Вот наши вернутся – что им ответим?

– Что бы ни ответили, лишь бы уже скорей, – вырвалось у меня.

Мои губы, разбитые немецкой плёткой, по-прежнему болели, особенно ночью, а несколько зубов шаталось. Кстати, перед расставанием Романова дала мне с собой четвертинку московской для компрессов. Но я пожалел тратить водку, считая, что и так пройдёт. Да к тому же решил оставить четвертинку как память о моей чудесной премьере.

В этом месте рассказ Чубинца в очередной раз был прерван звонкими аплодисментами буферов. По этим холодным аплодисментам – поскольку железо безразлично к людским судьбам – я понял, что буфера аплодируют своему, железнодорожному, то есть станции Бровки. Однако никаких Бровок за окном не было, мы стояли в поле. Возле вагонов, перекликаясь, ходили люди с фонарями.

– Так мы к полудню в Здолбунов приедем, – беспокойно сказал Чубинец, – а в полдень места в гостинице не достать. Я умышленно ночным поехал, чтоб на рассвете гостиничный номер захватить.

– Помогу вам с гостиницей, – пытался успокоить его я, Забродский.

Но Чубинец продолжал волноваться. Вообще, если посмотреть на него в данный момент, то это был человек нервный и напуганный, беспокойный человек. У него, безусловно, было повышенное давление, и, наверно, часто болело сердце. А люди с повышенным давлением в страхе своём бывают агрессивны. И когда в вагон вошёл малорослый, тощий проводник, осветив нас железнодорожным фонарём, Чубинец испуганно и агрессивно набросился на него:

– Что за порядки, почему стоим?

Малорослый привык, очевидно, к беспокойству пассажиров и в ответ на агрессивный вопрос спокойно потребовал предъявить билеты. Предъявляя билеты, Чубинец продолжал ругать железнодорожные порядки.

– Мне эти твои слова ни к чему, православный, – сказал проводник, явно получая удовольствие, что пассажир нервничает, а он свои нервы бережёт, – наша власть что? Народная. Значит, все мы хозяева. Чем попусту себе печень портить, написал бы в газету. Газеты читаешь?

Я, Забродский, понял, что Чубинец так агрессивен, потому что его часто обижают просто от нечего делать. Любое советское должностное лицо до стрелочника и проводника включительно имеют чутьё на категорию населения, которую можно обидеть просто так. Но меня проводник испугался, когда я на него загремел с использованием политических терминов. Хотя потом понял: не слов моих он испугался, не терминов, потому что сам оказался политически подкован. Чемодана моего испугался из жёлтой хрустящей английской кожи. А у Чубинца был потёртый портфель и какой-то узел в авоське. Тем не менее я решил играть на ничью, имея в распоряжении такую слабую фигуру, как Чубинец. Вдруг проводник под что-то подкопается – и акт составит!

Поэтому, когда проводник, оказавшийся по совместительству общественным распространителем печати, предложил купить у него газеты, я взял целую пачку и заплатил три рубля. Опять, как в Богуйках, я выручал Чубинца рублями, и опять Чубинец неразумно пытался мне мешать.

– Зачем вы продаёте газеты, если света в вагоне нет? – сказал сварливо Чубинец.

– Утром почитаете, – терпеливо объяснил проводник.

– Утром я свежие газеты в киоске куплю, а это вчерашние.

Он был истерик, этой мой соавтор Чубинец, впрочем, он ещё не остыл, ещё был в творческом процессе после премьеры своей пьесы «Рубль двадцать», и его возмутил не лично проводник, а это непредвиденное вторжение заоконного пространства в театральное действие. Он, наверно, ещё хотел поговорить о своей премьере и думал, что до Бровок времени достаточно.

– Почему стоим? – миролюбиво спросил я проводника, чтоб замять скандал.