Пора чудес

— Ты обижаешь мальчика, отвергая его добрые намерения!..

— Я существую не ради того, чтобы заражать людей добрыми намерениями.

Горячий стыд затопил меня.

Поезд замедлил ход, подъезжая к нашей станции. Мы пошли к выходу, но я был все еще в центре внимания пассажиров, желавших как-то смягчить обиду, нанесенную мне. Сочувственно глядела на меня и юная баронесса. На станции кроме нас никто не сошел. Окно станционного буфета было наглухо закрыто двумя ставнями. Рассеянный свет утра не мог скрыть запущенности, которая тут царила.

— Не надо сердиться на юношу, он очень болен, — вымолвила мама. — И ведь теперь он едет на третью операцию.

Мы зашагали в сторону Габсбургского бульвара. Перспектива была пуста, ни души. Город спал.

— Хохотушка эта… — вспомнила мать.

А я чувствовал, что меня преследует вагонная качка, и люди — тоже. Словно мы все еще были там, в вагоне. Среди ночного тумана, под пологом, сотканным из взглядов. Но более всего — взгляд юноши. Он неотступно меня преследовал.

2

То лето, наше общее с мамой лето, отныне уже не оставляло меня. Временами казалось, что мы еще там, и нас облекает вода, или мы несемся в глубь ночи по гладким рельсам.

Мама сняла с себя белые летние одежды, и тайна сошла с ее лица. Она деятельна, неразговорчива и в высшей степени рациональна в своих движениях. Через несколько дней будут праздновать мой день рождения, и это близкое событие сообщает ей вид практического человека.

Отец заперся в своем кабинете. Успехи и летние разъезды между Веной и Прагой превратили отца в человека усталого и рассеянного.

Мама пытается развлечь его и потчует всякими сластями. И его лицо, в моем представлении всегда непременно худое, теперь раздобрело вокруг рта. Когда мама рассказала ему про тот странный ночной экспресс, про задержку и регистрацию, отец вскипел и ополчился было на бюрократию, но добавил, что с тех пор, как сюда нахлынули восточные евреи, все пошло вкривь и вкось, словно они привезли с собою злых духов.

Дни бегут. Мысль о том, что мне никогда больше не вернуться в ту сельскую хижину, точит меня, как печальный запах плесени. Не понимаю маму, ее деловитости, не слышу от нее ни единого ласкового слова, даже на сон грядущий, когда она поднимается в мою комнату. Ее молчание кажется мне признаком неприязни и усугубляет мою тоску.

То место умерло вместе со всем, что его населяло, даже прятавшимися на дне рыбешками. Я чувствую, что секрет мой гибнет в дурмане всяких красочных и душистых отрав, и по ночам просыпаюсь, как от удушья.

Тем временем начались приготовления, многочисленные, лихорадочные приготовления, дом разворошен из конца в конец, точно настежь распахнутый зал. Маленькие домашние предметы, уже тогда будившие во мне смутную грусть, лишились своих теней и засверкали сплошным светом, пронзительно резким и предназначенным не для меня. Нагрянет, я знал, уйма гостей, большинство незнакомых, и переполнит это пространство. Говорили о какой-то праздничности. У меня это вызывало, однако, недоверие. Может быть, из-за Луизы, а может — из-за злых духов, шнырявших не переставая.

Их было много, этих злых духов. Целый рой — потому что они были бесплотные и незримые за пределами моих видений. Возникали они и наяву, вполне реально; напоследок — в образе служанок, пышнотелых крестьянских девок, нанятых помогать при ремонте и прочих приготовлениях.

Кажется, никто, в том числе и я, для кого все устраивалось, не хотел этого праздника. Все развивалось как бы само собою, силой подчинившего себе нас всех какого-то деспотического инстинкта. Мама — потому что хотела внести какую-то свежую струю в нашу жизнь, которая свелась в последние годы к тоскливому исполнению житейских обязанностей. Отец — потому что его писательство зашло в тупик. Я — в ожидании непредсказуемого. Из села привезли девок, кровь с молоком, и дом превратился в проходной двор, полный хохота и деревенских запахов.

Служанки и ночевали у нас, так что и по ночам доносился до меня из задних комнат озорной смех. Я был объят тихим, подозрительным слегка удовольствием, словно в прозрачном сне. Отец перестал писать; в рабочем комбинезоне он преобразился в человека, которому, кроме примитивных дел, ничто другое в жизни неведомо. Служанки звали его ”господин”, и он сам вел себя как управляющий, перед которым положено выслуживаться.

К концу месяца уже все стены блистали пестрыми обоями, старый комод был сослан на задворки, и от выламывающегося вида новой мебели на душе у меня заклубились сумерки безвременного сиротства. Отец вознаградил служанок не скупясь, мама прибавила к расчету поношенные платья, и я был расцелован с крестьянской жадностью.

Так все стихло. Отец составил список гостей. Не все приглашенные пришлись маме по душе. Спор был без резкостей; горечь только. Ночи словно опустели; одни злые духи, оставленные служанками. Как предвестники той неизъяснимой свободы, которая наводила на меня таинственный ужас.

Засим приготовления закончились.