Пора чудес

Притащили бутылки, сели разливать и выпивать. Никто не задавал никаких вопросов. Опрокинув две рюмки подряд, Сузи понеслась говорить, рассказывать и повторять, точно на детском спектакле, про своих предков, стройных смуглых изящных купцов, которые привозили с Востока драгоценные женские благовония.

— Мое секретное имя — Гофман, — сказал Эрвин. — Мои предки, стало быть, княжеского рода.

Зазвучали слова странные, неслыханные, пьяноватые, борющиеся с тоской. Они были понятны Бруно, как понятны намеки в кошмарном сне. Сумбур был в полном разгаре, когда некто с лицом, изрезанным очень острыми линиями, встал и заявил, что ему отвратительна вся эта церемония: он, во всяком случае, не станет возводить в таинство случай элементарной биологии. У него был тонкий, крючковатый нос — свидетельство немалых полемических способностей.

Удивившаяся Сузи подошла к нему:

— Чем ты недоволен?

— Низкопоклонством этим, — сказал он тихо.

— Провозглашаю перед всем миром, — сказала Сузи, — что мой безвестный отец дороже мне всех австрийцев. И кладу ему земной поклон. Вот так. — И она повалилась на колени.

— Нет, уж увольте! — сказал тонкий. — Меня увольте.

— Преклоняю себя, всю, всю, — сказала Сузи. — Вот так. И говорю, что мой безвестный отец, мой отец, знавший многих женщин — вот кто возлюбленный мой навеки!

— Увольте! — снова воспротивился тонкий.

— Чего тебе надобно от нее?! — вмешалась девица.

— Отказываюсь бить поклоны.

— А я, — закричала Сузи в истерике, — объявляю, что еврейская кровь, которая течет в моих жилах, — вот кипучая кровь. Вот эта вот кровь — замечательная. Ее-то я люблю!..

Хозяин бара, поначалу не вмешивавшийся, подал голос:

— Здесь не клуб, прошу успокоиться.

Предупреждение, посланное из-за стойки, только раздуло огонь в словах: пьяные слова заметались теперь, как взбесившиеся. Напрасно девица умоляла не портить Эрвину его праздник. Сам Эрвин, после того, как обе девицы, виснувшие на нем, отлипли, имел какой-то топорный вид. Сузи, скорчившаяся на коленях, не переставала отвешивать поклоны и восклицать: ”Поклоняюсь моему безвестному отцу!”

И, поскольку повторное предупреждение владельца бара тоже не возымело действия, вышли два дюжих официанта и без разговоров препроводили их к выходу. Компания удалилась не споря. Бруно остался один. Было семь часов вечера, и в баре установилась пустынная тишина. Слова, изредка долетавшие снаружи, лишь усугубляли пустоту. Навеянная коньяком легкая печаль рассеивалась, уступая место заворочавшейся в нем тоске, грубой и тяжкой.

Подошла Гиль и сказала:

— Приятный сюрпризец, верно?..

— Из ряда вон, — сказал Бруно.

— Они такие, метисы, не исправишь, — проговорила Гиль мягким женским извиняющимся тоном. — Но они милые.

— Вы их знаете хорошо?

— Еще бы. Вместе росли. Вместе сделали это открытие про самих себя. И так с тех пор посейчас.

— А Сузи?

— Вместе выросли. Как на селе говорят, одну матку сосали.

Хозяин бара жестом указал ей на микрофон, и она вприпрыжку побежала к стойке.

Тоска терзала, но тут он ощутил приближение какой-то тонкой мелодии. Он запахнулся в свое пальто и вышел, не попрощавшись с Гиль. Первые ночные огни мирно текли из окон. Полная неподвижность, кроме этого струящегося свечения. Он ходил по улицам, пока не очутился перед освещенной лавкой выкреста Фирста. Кряжистый дед Фирста успел поменять веру в спокойные и безмятежные времена Франца-Иосифа. Новой вере не изменял, но и с евреями отношений не порвал. Водились с евреями и его сыновья. Про Фирстов всегда говорили, что в них осталось нечто еврейское. Теперь в большой табачной лавке сидит внук и попыхивает трубкой, похожий на старого австрияка, насквозь пропитавшегося пивом и табаком. В лавке — никого.

— Зайду-ка, — промолвил Бруно и вошел.

Над дверью зазвякал, как в старых лавках, колокольчик. В нос шибануло спертым винным и табачным духом.

— Чего изволите? — спросил старик.

— Аденского табаку, — попросил Бруно, как бывало спрашивал его отец.

— Век уже нету аденского. Откуда будете?

— Здесь мой родной город. Я расстался с ним тридцать лет тому назад.

— Дайте-ка попробую вас вспомнить…

Бруно назвал себя и фамилию своего отца.

— Не взыщите, позвольте разглядеть, глаза у меня плохи стали…

— Евреи, — уронил Бруно в тишину.

— Понятно, — сказал старик, и его старые глаза похолодели, точно увидели на прилавке живое чудище.

— Что вы говорите! Что вы говорите!.. — пролепетал он. Руки у него дрожали.

— Я шел мимо лавки и услышал запах табака.

— Брат мой! Брат! — воскликнул старик. — Мне самому не хватило мужества… — лепетал он, точно упадет сейчас на колени. Но не упал, застыл прямо, точно проглотил аршин.

— У меня не было намерения затруднять вас, — сказал Бруно. — Я только теперь встретил свою кузину. Незаконнорожденную дочь моего дяди Сало. Дядя Сало, вы, конечно, помните его?

У старика открылся рот, как будто он словил ртом это известие. Бруно продолжал:

— Какая восхитительная девушка. Внешностью не похожа на него, но пальцы — точь-в-точь.

Старика трясло. Наверное, не ждал и не гадал.

— У меня у самого мужества не хватило. Не прошу пощады, но мужества у меня не хватило.