Пора домой

Оба рассмеялись и оба повернулись к дому, взглянуть на крышу. Солнце уже вполовину завязло в чердаке их домика. Вечер утихал, растворяясь в тепловатом закатном свете.

– Это как тогда, помнишь, когда в армию провожали его. Перед этим? – увидела Ольга Семеновна веселую картинку осенней ярмарки.

– Это про столб?

– Ага, – она снова погрузилась в прошлое. – Залез на столб этот, снял подарок, и меня зовет. Говорит, залазь тоже, мамань, хоть до ноги дотронься, второй подарок дадут!

– Ну, так залезла же! – подбодрил Василь Василич с поощрением в голосе, обнял жену за плечи, прижал к себе и на секунду прислонился головой к ее голове, словно боднул. – Вся ярмарка покатывалась со смеху – баба в юбке на столб заперлась! Во даё-о-от!

Они тихо рассмеялись, и Ольга Семеновна, ясно припомнив высокий скользкий столб и Санькины пятки где-то вверху, сквозь смех выдала свою приземленную мотивацию:

– Так подарок-то! Подарок-то хотелось мне! Сказали, “фатапарат”.

Глаза ее зажмурились от смеха, и она совсем уж сорвалась, залилась хохотком, прикрыла рот рукой и вся заколыхалась и застонала в такт смеха. И было не ясно, смеется она, или рыдает.

Наконец, она утихла, решив, что слишком уж расхохатываться на ночь, оно бы и не надо.

– А там сахарница лежала в коробке, – продолжила Ольга Семеновна, вновь прыснула, но опомнилась и замолчала, улыбаясь сама себе. – Ну, да и пускай. Тоже вещь.

– Ну а что? До сих пор в деле, – согласился с нею Василь Василич и снова глянул на их домик, уже укрывшийся сиреневыми вечерними тенями. – Так в ней и хранится сахар. А эти… Другие коробочки, синие, на верхней полке. Я их спущу на нижнюю? А то уже не достаю я до них.

– Спусти! Спусти, чего не спустить? – согласилась Ольга Семеновна. – Эти надо спустить. Это их Саша подарил, пусть в середочке стоят. Это на день рождения мне, на пятьдесят два.

– Да нет, мать, ты чего?

– А чего?

– Ему было двадцать пять, а тебе пятьдесят один! – поправил Василь Василич, но, на всякий случай, пересчитал.

– Пятьдесят один? – удивилась Ольга Семеновна неорганизованности своих воспоминаний, которые казались таким неизменными гранитными глыбами, что не должны были содержать ни ошибок, ни трещинок. Она замерла перед пустотой, вгляделась в нее, перемещая воображаемые цифры. – Тьфу ты-ы! Точно, пятьдесят один и есть!

Помолчали.

Солнце уж совсем закатилось, утягивая за горизонт и последние, бледные разливы света. Смеркалось.

Василь Василич поднялся, покряхтывая каждому суставу, и подал руку жене. Та оперлась, тоже поднялась неловко, и под руку побрели они во двор, опираясь каждый о свою палку, как усталая птица опирается на холодный вечерний воздух двумя своими крыльями.

Дома Ольга Семеновна потушила во всех комнатах свет, задвинула ночные шторы, поправила сизую салфетку, закрывающую экран новенького, подаренного когда-то сыном, телевизора, чтобы никакая муха не осквернила его стеклянной чистоты.

Все, как и каждый вечер.

В темноте Василь Василич долго лежал без сна, вздыхал тихонько и думал. Он вспоминал о Сашутке, доставая из разворошенной какой-то давнишней раны удивительные мысли.

И от чего так все устроено, что нельзя вернуться к нему, туда, где он еще совсем малыш, и немного с ним побыть, потискать его до хохота, послушать до звона в ушах его смешной лепет, чтоб хотя бы помнить сейчас, о чем он говорил тогда?

Василь Василич тихонько перевернулся на другой бок и уставился на тусклое и далекое пятнышко звездного небо, видное через верхнее оконное стекло.

– Ты чего, батянь? – сиплым шепотом спросила Ольга Семеновна, которой тоже все не спалось. – Не спишь что-ль?

– Да-а… – пожаловался старик и звучно потер шершавую, небритую щеку. – Все никак не могу понять я… Вспоминаю я Сашутку малышом и, знаешь, больно мне. Увидеть его хочу, скучно мне по нём. Так, знаешь, как-то…

Старуха завозилась у стенки, повернулась на нужный бок и уткнувшись лицом в его затылок, пробубнила куда-то прямо в его голову:

– И мне скушно… – потом, сонно поразмыслив и щекотно вздохнув, добавила. – И фотографии не помогают от чего-то.

– Не помога-ают, – подтвердил Василь Василич. – От них только хуже. И будто бы, знаешь, два у нас сына – один взрослый мужчина, Александр Васильевич, семейный, в городе живет. Хороший человек. Все хорошо. Слава Богу…

Он помолчал, размышляя о другом, несуществующем своем сыне, и продолжил не уверенно, будто смущаясь своих необычных, странноватых мыслей:

– Но другой, тоже он, только малыш! Понимаешь? Тот Сашутка, который был тогда, давно, – доказывая сам себе что-то, прохрипел Василь Василич с дрожью в голосе. – И этого, взрослого, я люблю и жду. Но и того, маленького, годовалого, или трех лет, или, пускай, лет пяти… Я тоже люблю. И скучаю по нем с тех пор. Но он, вроде как, нигде и не есть. А я его знаю только, как, понимаешь, чудо какое-нибудь, какое со мной приключилось.

Помолчали.