Пора домой

Матка – это сосуд для накопления женской энергии. У мужчин этого органа нет, им некуда накапливать энергию подобного рода, поэтому они могут получить ее только от женщин…

– Полина Михайловна, ближе к делу, – перебила Екатерина Алексеевна.

«Вот именно, – внутренне согласилась Вера. – И вообще, что за спектакль с этими юбками? Творогова – не Жанна д’Арк, а педсовет – не святая инквизиция».

– Коллеги, может быть, достаточно? – Она наконец решилась высказаться: – Девочка поняла и завтра же придет в школу в более приличном виде. Правда, Маша?

Вера еще попыталась улыбнуться и придать голосу мягкий доброжелательный оттенок, однако голос дрогнул и подвел, и тут же красная лампочка вспыхнула в сознании, бешено замигала сигналом тревоги. Последовало негромкое, но увесистое замечание Екатерины Алексеевны:

«А вам слова не давали, Вера Николаевна!», и Вера внезапно с каким-то суеверным ужасом осознала, что педсовет – хорошо отрепетированный спектакль с заранее расписанным финалом. Вернее, это было даже не понимание, а предчувствие чего-то очень страшного, может быть, из тех детских кошмаров, которые некогда являлись во снах. И от этого предчувствия уже хотелось кричать посреди звенящей тишины, воцарившейся в учительской.

– Так вы считаете, что девочка все поняла? – Екатерина Алексеевна произнесла голосом, каким объявляют разве что смертный приговор. Она будто бы разрослась в своем кресле, нависая грозным обликом над всеми присутствующими. – Творогова, ты все поняла?

– Поняла, – пискнула Творогова.

– Тогда встань и выйди перед нами, сюда, – Екатерина Алексеевна указала царственным перстом, увенчанным красным гранатом, на свободный пятачок по центру учительской.

Творогова безропотно повиновалась. И когда бедная растерянная девочка оказалась на перекрестье учительских взглядов, Екатерина Алексеевна, чуть качнув высокой прической, отчеканила малиновыми губами:

– Снимай с себя это безобразие!

– Что? – Личико Твороговой исказило непонимание.

– Джинсы снимай, что тут непонятного? – насмешливо уточнила Екатерина Алексеевна.

– Как? – полушепнула Творогова.

– Пошевеливайся давай, – подал голос Тимур Петрович. – А то не понимаешь как.

Вера сделалась совершенно немой. Нет, даже при всем желании она не смогла бы пошевелить губами. Так еще случается именно во сне, когда слова не выходят из уст и ноги не идут, хотя вроде бы надо бежать прочь сломя голову. Ей хотелось крикнуть Маше Твороговой: «Беги отсюда, беги!», но она молчала, вжавшись в стул.

– Я плохо объяснила, что следует сделать? – Екатерина Алексеевна чуть повысила голос, и он прозвучал как отдаленный громовой раскат.

– Да, я сейчас, я… – Творогова трясущимися руками ухватилась за брючный ремень в попытке расстегнуть пряжку.

«Почему она подчиняется? – думала Вера из какого-то своего далека, будто не присутствуя в учительской. – А почему я не протестую? Как странно, я сижу тихо и не слова не скажу против». И она даже пожала плечами в знак недоумения, но получилось так, будто нервно поежилась. Все, что происходило далее, представлялось Вере будто бы на сцене, во всяком случае в действо нельзя было вмешаться или даже просто вставить реплику.

Творогова долго возилась с молнией, потом приспустила джинсы до колен и, будто задумавшись, выпростала из штанины одну ногу… Ее девственно-белое тело, рождавшееся из джинсов, было ослепительно красиво, и Вера заметила, что Тимур Петрович даже опустил глаза, чтобы не смотреть на эту внезапно вспыхнувшую красоту. Теперь Творогова стояла посреди учительской в одной короткой кофточке, ее полноватый животик, освободившийся от тугого ремня, выглядел вполне приятно, подчеркнутый снизу черной полосочкой стрингов.

Екатерина Алексеевна выдержала долгую паузу, потом обрушила на жертву топором тяжелое «ты».

– Ты! Ты хотела продемонстрировать всем свое тело? Какое оно красивое и как соблазнительно сверкает, стоит тебе присесть или потянуться в портфель за учебником. Ты ведь этого хотела? Отвечай!

– Кофточку тоже снимать? – вместо ответа пролепетала Маша Творогова.

– Нет! – внезапно воскликнул с места Тимур Петрович, очевидно чувствуя кошмар ситуации. Но тут же, спохватившись, два раза кашлянул и сказал уже спокойно: – К кофточке претензий не имею.

Солнечный луч прокрался в учительскую в просвет тяжелых штор, лизнул Машу Творогову по полной ляжке, и белая ее полупрозрачная кожа на бедре занялась заново млечным фосфоресцирующим отсветом так, что Вера даже зажмурилась.

– Вот теперь, надеюсь, ты поняла все, – глухо, будто из глубины шахты, донесся голос Екатерины Алексеевны.

Потом, после педсовета, оказавшись на крыльце, Вера только-только очнулась и попыталась заново утвердиться в мире, однако ее так и не оставляло впечатление, что она смотрит кино и что происходящее в школьном дворе не имеет к ней никакого отношения. У забора Творогова болтала с подружками как ни в чем не бывало, потом они резко засмеялись на высоких нотах, и Вере тут же стало досадно от этого смеха. Почему девчонка, которую только что публично раздели, беззаботно смеялась, а ее, Веру, покачивало на ветру.