Порченая

— Врешь, сукин сын! — повторил Фома, сжимая обмотанную кожей рукоять кнута. — И нечем тебе подтвердить свои подлые враки!

— Есть, — ответил Поводырь, и в его зеленоватых глазах замерцал тусклый огонек, как мерцал бы впотьмах сквозь немытые стекла. — Но чем вы заплатите мне, господин Ле Ардуэй, если я докажу, что слова мои истинная правда?

— Всем, чем пожелаешь, — отвечал крестьянин, поддавшись соблазну, который неминуемо губит тех, кто ему поддается, — соблазну узнать свою судьбу.

— Согласен, — ответил пастух. — Слезьте с лошади и подождите секунду.

Из котомки, откуда он только что вытащил заколку, пастух достал небольшое зеркальце, какими пользуются деревенские брадобреи. Оправленное в потемневший свинец, с трещиной справа налево, тусклое, с затуманенной амальгамой, оно выглядело мертвым. Надо сказать еще, что красная полоска заката погасла, поднялся ветерок и над пустошью стали сгущаться сумерки.

— Ну и на что оно? — пробурчал Ле Ардуэй. — В нем ничего не видно.

— A вы смотрите, смотрите, не отводите глаз, — настаивал Поводырь. — Что-нибудь да увидите.

Поднялись и два других пастуха, привлеченные ворожбой, подошли поближе к приятелю. Над зеркалом они склонились втроем, пастухи и Фома, который все старался покрепче обмотать вокруг руки поводья кобылы — та так и норовила шарахнуться в сторону. Широкополые шляпы пастухов заслонили свет над зеркалом.

— Смотрите, смотрите, — повторял Поводырь.

И принялся потихоньку бормотать странные, неведомые Фоме слова, от которых того невольно пробирала дрожь. Зубы Ле Ардуэя так и стучали от нетерпения, любопытства, мистического ужаса — а ведь он никогда не отличался суеверностью.

— Сейчас вы что-нибудь видите? — спросил Поводырь.

— Да, — отозвался Ле Ардуэй, замерев от напряжения, — похоже, начинаю что-то различать…

— Говорите, что видите, — распорядился Поводырь.

— Вижу… вижу какую-то комнату, — произнес владелец Кло. — Комната мне незнакома. Гляди-ка, она еще освещена закатом, как только что здешняя пустошь…

— Смотрите, смотрите, — монотонно повторял пастух.

— Теперь, — заговорил Ле Ардуэй, помолчав, — вижу людей в комнате. Их двое, они стоят возле камина. Но стоят ко мне спиной, а красный закат, что освещает комнату, гаснет.

— Не отрывайте глаз, смотрите, — продолжал твердить пастух, держа зеркало.

— Вот что я вижу, — произнес фермер, — горит огонь. Как будто зажгли что-то… Да, огонь в камине! — Голос Фомы Ле Ардуэя перехватило, и сам он судорожно дернулся.

— Говорите, говорите, что видите, иначе гадание прекратится, — неумолимо настаивал пастух.

— Это они, — выговорил Фома, и голос у него ослабел, как у умирающего. — Что же они делают возле горящего огня? A-а, они поворачивают… поворачивают вертел…

— А что на вертеле, который они поворачивают? — спросил пастух бесстрастным, каменным голосом, голосом самой судьбы. — Вы должны сказать сами, не я. Вглядывайтесь, мы уже близки к концу.

— Не знаю, — бормотал, изнемогая, Фома, — не знаю… Похоже на сердце. И накажи меня Господь, мне показалось, что оно затрепетало на вертеле, когда моя жена кольнула его кончиком ножа.

— Да, правильно, — бесстрастно подтвердил пастух, — они поджаривают на огне сердце, ваше сердце, Фома Ле Ардуэй!

Слова пастуха оказались тяжелее дубинки, Фома свалился на землю, будто оглушенный ударом бык. Падая, он запутался в поводе лошади и тяжестью своего тела удержал ее на месте. Не случись этого, перепуганная кобыла умчалась бы быстрее ветра, высекая на бегу искры, по выражению дядюшки Тэнбуи, — как только наступила темнота, несчастное животное задрожало от страха и давно уже купалось в собственной пене.

Очнулся Ле Ардуэй в полной темноте. Пастухи-колдуны исчезли… На земле возле Ле Ардуэя светился маленький огонек. Может быть, тлел кусочек трута, которым раскурили пастухи трубки-носогрейки с медными крышечками. У Фомы не хватило духу растоптать огонек своим подбитым железной пластинкой башмаком. Он решил сесть на лошадь, но долго не мог нащупать стремени. Его била дрожь, дрожала и лошадь. Наконец на ощупь, почти в полных потемках он все-таки взгромоздился в седло, — дрожь на дрожи. Кобылка давно уже чуяла запах конюшни и понесла всадника, будто вихрь соломинку. Ле Ардуэй едва не оборвал узду, когда останавливал ее перед домишком — полутрактиром, полукузницей, — стоявшим на обочине дороги неподалеку от пустоши и известным в округе под названием «кузня Дюсосея».

Старый Дюсосей, хоть шел уже одиннадцатый час ночи, еще возился, разбирая железный хлам, собираясь завтра отдать все ненужное приятелю-кузнецу из Кутанса.

По словам кузнеца, он не узнал голоса Ле Ардуэя, когда тот окликнул его с улицы и попросил стакан водки. Старик взял с закопченного подоконника бутылку, налил стакан до краев, как просил Фома, и вынес ему. Тот, не слезая с лошади, выпил стакан одним духом. Деревенский Гефест поставил на камень у двери дымивший и потрескивавший на ветру фонарь и в его мигающем свете увидел, что кобыла Ле Ардуэя мокра, как белье, которое только что вытащили из речки.