Порченая

Квадратный, не увитый виноградом домик дядюшки Буэ казался в первых лучах солнца ларцом для драгоценностей, сделанным из голубоватого гранита. Прикрыв окна ставнями, как спящий прикрывает глаза веками, дом спал. Фома принялся колотить в дверь с удвоенной силой. Потом кружил и кружил вокруг квадратного дома-ларца, похожий на дикого зверя, он попал в тупик, он искал трещину, он хотел разломать стену. От дома веяло покоем могилы, с жизнью он не имел ничего общего. Издевка, окаменевшая насмешка. Да, часто неодушевленные предметы оскорбляют нас бесстрастием своего извечного дурацкого покоя, нас, созданных из кипучей грязи, которую мы разбрызгиваем в неистовстве наших страстей, следуя примеру сумасшедшего кощунника, — в приступе безудержного гнева он принялся расстреливать из пистолета небо!

К пяти часам утра Фома Ле Ардуэй заметил служанку аббата де ла Круа-Жюгана, старуху Симону Маэ, она не спеша брела с нижнего конца Белой Пустыни к дому, чью дверь он сторожил, как пес, и в которую хотел войти во что бы то ни стало. «Ага, — сказал он сам себе, — проклятая дверь наконец откроется!»

Ну и удивилась Симона Маэ, увидев сидевшего у дверей господина Ле Ардуэя.

— Надо же! — начала она. — Видать, вам что-то понадобилось от господина аббата, не так ли, господин Фома Ле Ардуэй? Он очень огорчится, что вы его не застали, но ему еще с вечера пришлось уехать в Монсюрван.

— В каком часу он уехал? — спросил Ле Ардуэй, припоминая, когда сам был на пустоши и смотрел в проклятое зеркало Поводыря.

— Ночь была на дворе, — ответила старуха Маэ, — стемнело, я уходила в сумерках, и он никуда не собирался. Сидел у камелька, читал молитвенник. Но он из попрыгунчиков, ноги голове покоя не дают. Вечером скажет: «Сегодня я дома, Симона», а наутро приду раным-ранехонько, его и след простыл, ключ лежит под камушком в условном месте, чтобы и он, и я могли в дом войти. Но вчера он не исчез, будто пар или туман в одночасье, я повстречала его часов около десяти, скакал на вороном жеребчике вдоль нижнего конца Белой Пустыни. Стук копыт его лошади, пофыркиванье я узнаю и тогда, когда ослепну, как крот, и ничего не буду видеть. Услышав знакомый стук, я сказала себе: «Вот аббат де ла Круа-Жюган едет». Он-то видит впотьмах навроде кошки — сами знаете, шуаном был — и говорит мне грозным голосом, у меня от него дыхание перехватывает: «A-а, это ты, Симона! Графиня де Монсюрван заболела и прислала за мной. Ключ найдешь на обычном месте». Поглядите, уважаемый, вот сюда, под камень. Вы не вор, вам я могу показать, куда мы кладем наш ключ. Видите? Вот он где лежит.

Приподняв один из камней низкой ограды, старушка и в самом деле достала ключ и вставила его в замочную скважину. В дом вошли вместе: старуха Маэ и Ле Ардуэй, она с тем, чтобы приняться за утреннюю уборку, а он и сам не понимая толком зачем, — вел его инстинкт ненависти и подозрительности, он хотел все увидеть собственными глазами.

Домишко дядюшки Буэ, нанятый аббатом, был из самых обыкновенных в Нормандии: внизу кухня-столовая, маленький коридорчик и из него две комнатки, одна направо, другая налево, а наверху две спальни. Симона и Ле Ардуэй вместе вошли в столовую. Когда старуха открыла ставни, Фома пристально огляделся вокруг и тут же узнал комнату. Он видел ее в зеркале проклятого пастуха, и никогда больше не изгладится она у него из памяти: закроет глаза — комната перед глазами.

— Побелели, словно смерть в глаза заглянула, — сказала Симона. — Может, беда у вас случилась? Скажите, не таитесь. Уж не заболел ли кто-нибудь в Кло? Но вы, может, не знаете, — тут она понизила голос до шепота с тем таинственным видом, с каким сообщают опасные секреты, — господин-то аббат не исповедует. Ему и причащать пока запрещено.

Фома не слушал болтовни старухи. Подошел к камину и с такой свирепой злобой стал тыкать концом кнута в груду пепла, что старушка перепугалась.

— Здесь, — сказал Фома вслух — он успел забыть о присутствии старой Симоны и говорил вслух, видя только невыносимую картину, что неотвязно стояла у него перед глазами, — на огне они жарили мое сердце, а под этим распятием его съели.

Рукояткой кнута он ударил по висящему на стене распятию. Оно упало. Ле Ардуэй схватил его, швырнул в камин и со страшным проклятием выбежал.

Симона Маэ рассказывала, что от ужаса обмерла. Сомнений не было: в Ле Ардуэя вселился дьявол. Уж она крестилась-крестилась, но страх не проходил… «Постель мне стелить не надо, — тихонько сказала она сама себе, — а если остаться тут одной-одинешеньке, то, ей-богу, и ума решиться недолго».

И она заторопилась вон за порог, подальше от страшного места.

Мало-помалу старушка успокоилась, пошла помедленней и вот тут-то и повстречала матушку Ингу с дочкой — они шли в мыльню стирать свое небогатое бельецо. Женщины пожелали друг другу доброго утра. Мыльня хоть и не по пути была Симоне, потому как жила она на нижнем конце Белой Пустыни, однако желание посудачить — то же, что железное кольцо в носу у быка, — потянуло старушку вслед за приятельницей.