Порфира и олива

Климент поблагодарил и, разложив на столе несколько свитков, принялся их разглядывать.

Он знал, что признаком качества, наряду с прочими подробностями, является длина горизонтальных полосок: чем длиннее, тем лучше. Провел ладонью по поверхности листа, чтобы проверить, хорошо ли он отполирован. Всецело занятый своим выбором, он, тем не менее, поневоле, напрягая слух, вникал в разговор, завязавшийся между Лисием и покупателем.

— Да. Я хотел бы еще приобрести книгу.

— Разумеется! Какую же книгу тебе угодно? Роман? Поэму? Или что-нибудь о ремеслах?

— Найдется ли у тебя книга некоего... — казалось, он не сразу смог припомнить имя, — Платона. Да, это точно. Платон.

— Конечно. Какую же ты пожелаешь? Вот «Апология Сократа», «Федр», «Тимей», «Критий» а вон...

— Нет, из этого мне ничего не нужно. Мне бы «Пир». Это ведь тоже Платон?

— «Пир»? Да, конечно. К сожалению, у меня в запасе его не осталось. Придется тебе набраться терпения. И, как ты справедливо заметил по поводу папируса, все будет зависеть от регулярности поставок.

Тут Климент не выдержал и снова вмешался:

— У меня такое впечатление, будто сама судьба вмешалась в игру на нашей стороне. На сей раз я смогу прийти к тебе на помощь. У меня дома есть экземпляр «Пира». Я буду просто счастлив, если ты мне позволишь уступить его тебе.

Незнакомец воззрился на Климента в колебании:

— Я... Мне бы не хотелось лишать тебя книги, которая тебе, паче чаяния, может еще понадобиться.

— На этот счет тебе опасаться нечего, — вмешался Лисий. — Это творение божественного Платона господин мог бы прочесть тебе наизусть от начала до конца. И его познания отнюдь этим не ограничиваются.

— Лисий, как всегда, преувеличивает, — запротестовал Климент. — Ну, ты согласен?

— С одним условием: если мне будет позволено подарить тебе эти свитки, что ты выбрал.

Климент от души рассмеялся:

— Подумать только: выходит, если я откажусь, ты лишишься «Пира». Ладно, договорились. Я живу неподалеку от Брухеона. Если угодно, мы могли бы отправиться туда прямо сейчас.

Неизвестный кивнул, и они, более не медля, покинули книжную лавку.

— Итак, ты любитель мудрости?

— Мудрости, я? Нет, не сказал бы. Почему ты об этом спросил?

— Такое предположение само собой приходит в голову, когда человек интересуется Платоном.

— А, так он, стало быть, философ...

Сначала Климент подумал, что собеседник шутит, но, увидев его серьезную мину, тотчас понял: здесь не тот случай. И продолжал:

— Да, он мыслитель. Грек, так же, как я.

— Сказать по правде, я попросил эту книгу, потому что мне советовали ее прочесть.

— Понятно.

Они вышли на площадь Зернового рынка. Это здесь устанавливались цены на пшеницу, которая будет продана в государственные житницы, откуда ее затем раздадут, но большей части даром, римскому плебсу.

— Эта площадь обычно черна от толпы, — заметил Климент, — но сегодня народ на ипподроме: там скачки, всю Александрию трясет как в лихорадке. Сдается мне, что ты не из тех, кто без ума от развлечений этого сорта.

— Так и есть. А с некоторых пор — есть причина — даже стал испытывать величайшее отвращение ко всему, что касается арены и происходящих там игрищ.

Этот туманный ответ только еще сильнее озадачил Климента, и когда они, удаляясь от рынка, свернули на Кожевенную улицу, он вдруг спросил:

— Прости за любопытство, но мне кажется, ты не из Ахеи[41]. Твой выговор...

— Значит, это так заметно? Я с севера, откуда дует Борей. Точнее, из Фракии, — он осекся, будто смущенный этим своим признанием, и поспешно перевел разговор на другое: — А ты что же, живешь в музее?

— Нет, но поблизости от него. У меня домик на Посудной улице.

— Если верить Лисию, ты то ли знаменитый ученый, то ли врач.

Климент хмыкнул:

— Ни в коей мере. Всего лишь управляю школой, существующей на средства великодушных благотворителей. А зовут меня Тит Флавий Климент.

— Грамматикус, как говорят римляне?

— Я предпочитаю слово «педагог».

Теперь они шагали в тени колоннады, оставили позади усыпальницу Александра, потом свернули к Брухеону, еврейскому кварталу, и вот перед ними, наконец, возник дом Климента.

— Великолепно, — пробормотал гость, озирая множество произведений, заботливо упрятанных в кожаные чехлы и разложенных рядами на этажерках из древесины кедра. На свитках папируса, обвитых алыми лентами с тщательно выписанными названиями, торчали застежки из слоновой кости.