Порфира и олива

По-прежнему ни слова не говоря, девушка протянула ликтору свои запястья. На сей раз Фуск и впрямь почувствовал себя обезоруженным.

— Клянусь Плутоном и Персефоной! — возопил он. — Маленькая безумица, неужели ты не видишь, что выбираешь верную смерть? Худшую из всех возможных? Посмотри, ч го осталось от твоего приятеля! Ты этого хочешь?

Он сказал: «Сберегший душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее». Эфесий никогда не был живее, чем теперь.

Эта уверенность, выраженная с таким самообладанием, ошеломила всех. Но вот Фуск приказал, ткнув пальцем в сторону одного из ликторов:

— Она твоя.

И прибавил вполголоса, скороговоркой:

— Не увечь ее слишком.

Калликсту казалось, что земля уходит у него из-под ног. Он бросился к своему другу, схватил его за руку, с мольбой стиснул ее, шепча:

— Фуск, сжалься, сжалься над ней. Она потеряла рассудок. Заклинаю тебя, отпусти ее. Пощади...

Его последние слова заглушило рыдание. Жалкий, сломленный, он хотел броситься к Флавии, по префект твердо удержал его:

— Оставь. Ты больше ничего не можешь для нее сделать.

— Фуск... Сжалься...

Неожиданно грубо судья оттащил фракийца назад и увлек в дальний угол:

— Слушай меня: повторяю тебе, ты больше ничем не в силах ей помочь. Впрочем, я тоже. Я зашел так далеко, как только может позволить себе честный префект. Если я ее отпущу, присутствующие здесь стряпчие тотчас донесут о моем поведении. Тогда в опасности будет моя должность, мое будущее, моя жизнь. Ты это понимаешь? Она уступит. Должна уступить. Это последняя возможность спастись.

Калликст поднял на своего друга взгляд, полный отчаяния, и прошептал:

— Хорошо, исполняй свой долг... И пусть все боги, сколько их ни есть, простят нас.

Он ринулся к бронзовой двери, выскочил в огромный коридор, освещенный факелами на подставках, и побежал по нему куда-то.

* * *

Теперь он был здесь, скорчился у подножия лестницы, словно затравленный зверь.

Стиснул голову руками, в ушах по временам отдавались, как в кошмарном сне, то голоса ликторов и стряпчих, то шум передвигаемых предметов и какие-то стоны — стоны Флавии вперемешку с бранью Фуска:

— Да разве ты не видишь, что мы тебе желаем только добра? Что значит палочка сожженного ладана в сравнении с жизнью?

— Я благодарна тебе за милосердие, префект. Избавь себя от угрызений...

— Но почему? Почему?

— Ради моей души и душ моих братьев.

За этим последовало молчание, потом приказ:

— Ликторы, пускайте в ход тиски!

Вновь леденящий лязг металла и вдруг — нечеловеческий вой, за ним душераздирающий стон и какие-то невнятные слова:

— Господи, прости их.

— Ты с ума сошла? Где этот господин, которого ты призываешь? В трупе твоего товарища? В этой крови, которая льется из твоих ран, пятная пол? В твоих вырванных ногтях?

— Я молюсь за тебя, префект...

— Тем хуже... Кипящее масло и соль на раны.

Истошный вопль сотряс каменные своды.

Тогда, теряя последние силы, Калликст сжал ладонями виски и бросился вверх по лестнице, ведущей на вольный воздух.

В ближайшей термополии, не столько облокотясь, сколько обвиснув на стойке, Фуск наливал другу уже четвертый кубок массийского вина.

— В жизни не встречал подобного упрямства. Никогда! Это почти ужасает. Когда палач бередил ее открытые раны, она еще находила в себе силы обращаться к своему богу!

— Но ты-то... Я пришел к тебе умолять спасти ее, а ты ее раздавил, покалечил и, в конце концов, приговорил к растерзанию. Какая ирония...

Фуск возразил искренне, устало:

— Я уже объяснял тебе, каково мое положение. Но, вероятно, можно будет подкупить кого-нибудь из тюремщиков, чтобы передал ей цикуту.

— Я говорю тебе о ее спасении, а ты в ответ твердишь о смерти!

— Значит, ты предпочтешь, чтобы ее бросили на съедение тиграм и леопардам?

— Но если ты предполагал нарушить правила, чтобы облегчить ее конец, полагаю, должна быть возможность сделать это, чтобы помочь ей бежать!

— Ты отдаешь себе отчет в том, что мне предлагаешь?

— Вполне. Беззаконие во имя спасения жизни, которую хочет погубить абсурдный закон!

— Даже если предположить, что мы рискнем на столь безумную попытку, знай, что это предприятие обречено на провал.

— Почему?

— Сейчас твоя подруга уже, без сомнения, в пути — ее везут во Флавиев амфитеатр. Чтобы вытащить ее оттуда, нам понадобилось бы сообщничество не только какого-то тюремщика, но и сторожей, беллуариев, возничих и гладиаторов. В результате о наших планах проведает столько пароду, что это быстро дойдет до сведения стражи. Кончится тем, что мне самому придется занять на арене место твоей возлюбленной! Нет, ты уж мне поверь, найдется способ получше.

Калликст нетерпеливо уставился на него.

— Добиться императорского помилования. Отныне один лишь Коммод может спасти твою подругу.

Теперь уже не я, а ты сам теряешь рассудок. Во имя каких таинственных причин император согласится вмешаться, если речь идет всего лишь об участи рабыни?

— Кое-кто мог бы его уломать.

— Ты?

— Нет, я не настолько влиятелен. Чего не скажешь о Марсии, его фаворитке.

Калликсту показалось, что он ослышался.