Порядок в культуре

С начала 2010 года критики бросились «подводить итоги»: кому-то хотелось решительного «обнуления литературы», а потому будущая жизнь была обещана отнюдь не всем писателям, но каждый критик выстраивал тут свои стратегические списки допущенных. По сути, критики как литературные кавалеристы быстро прошли сквозь писательские ряды, оставив в «живых» на свое усмотрение кто Личутина и Проханова, а кто Маканина да Гандлевского. Это, впрочем, уже и не суть важно, поскольку само «осмысление» литературного процесса было столь бескрыло и рутинно, настолько лишено вдохновения и интеллектуальной страсти, что впору говорить о социологии критики и литературных нравах, чем о понимании критиками литературы.

В критических итоговых статьях были заметны такие тенденции: никто не обнаружил евристического восторга перед литературным произведением, что, на мой взгляд, превращает критику не в «науку понимать и помнить», а в «науку забывать». Прочитав итоговые обзоры В.Бондаренко или Н.Ивановой, в которых в основном повторяется то, что говорилось много лет тому назад, начинаешь предполагать, что эта критика пишется не личностно, а как формирование некоего пространства для «единства ответов» или «тактики дня» — при этом каждый из критиков будто бы с высоты своих заслуг стоит над всеми и, так сказать, обобщает сказанное (особенно типична в этом отношении статья Бондаренко в ЛГ, где он «обобщает» чужие мысли о «новом реализме» и ничего своего!). А Н.Иванова, например, по-прежнему боится «значительного героя» как проявления советского наследства (сколько можно вбивать эти ложные страхи в головы читателей? Именно критик Иванова и похожие на нее молодые — сами стали «объектами» для демонстрации того, как это самое «советское», эти самые «эстетические правила» сидят именно в их собственной «подкорке»). Ну, а быть «тронутой» тем, «что сегодня надо опять доказывать, что в искусстве важно не что, а как», читается настолько жалко-непродуктивно, что можно опять-таки снисходительно списать сей пассаж на хорошую советскую выучку критика Ивановой, на уровне подсознания носящей в себе «проблему формы и содержания».

Конечно, в критике есть и другая тенденция, которую можно обозначить так: оскорбить слух и испортить воздух, чтобы привлечь внимание. Всем известен грозный и «хмельной» питерский критик. И обсуждать тут нечего. Хотя можно вспомнить в «оправдание» такой критике даже классиков. Так, кажется Чехов, вспоминал критика Стасова, который был наделен особым, по наблюдениям Чехова, умением — «эстетически пьянеть» и от помоев.

Свобода больше не правит бал в литературно-критическом пространстве — свобода требует смелости, независимости, личностной способности к борьбе за свои эстетические и этические принципы. Вместо свободы сегодня мы видим профит и гешефт. Формирование литературной элиты нулевых — это стратегия для будущего. И слишком многие были забыты: Бондаренко «забыл» Галактионову, исчезли из «актуального пространства» Голованов, Сычева, Тарковский, Отрошенко, не говоря уж о провинции, Зое Прокопьевой, например, — той провинции, которая вообще-то никогда не присутствовала и в мыслях у ряда столичных критиков. В общем, были поставлены затворы на кровеносную систему русской литературы. Хотели вроде как честного балансового отчета, но не вышло никакой «стеклянной ясности».

Никакие новые или значительные идеи не прочитываются в критике нулевых, и настолько оскудела мысль, что молодые и якобы дерзкие критики вновь заунывно затянули песнь о новом реализме, как совсем недавно с ловкостью цирковых иллюзионистов превращали в метафизический реализм любой литературный хлам (о, тут море разливанное пошлости и, опять-таки скверно, что так интеллектуально пусты наиболее активные — М.Бойко, например, с его благоглупостями о метафизике).