Порядок в культуре

«Все, что со мной случилось, — случилось в детстве», — говорит писатель, полагая своей первой мучительной драмой распад семьи и связанные с этим «сильные и уродливые» переживания. Детское чувство одиночества (безотцовщины при избалованности материнской любовью) утолилось книгами, рано заменившими общение. Первая русская книга, прочитанная в тринадцать лет, — «Униженные и оскорбленные» Ф. М. Достоевского — была потрясением («Достоевский был моим рождением души»). Книги Стивенсона, Джека Лондона, Жюля Верна, Марка Твена, а позже Эдгара По, Маяковского, Леонида Андреева, Андрея Платонова «воспитывали», напитывали душу большими переживаниями, страхами, состраданием. А Достоевский и Платонов «ранили» своей всякий раз особенной правдой о человеке. Они, научившие восприимчивости, способствовали и формированию мировоззрения писателя — вряд ли его можно назвать «книжным», поскольку русская классическая проза сохраняла в себе нравственный и социальный опыт многих поколений.

После окончания средней школы Олег Павлов работал грузчиком и разнорабочим; весной 1988 г. был призван в армию — во внутренние войска МВД СССР. Службу проходил в конвойных частях Туркестанского военного округа (начал служить в Ташкенте, закончил в Северном Казахстане). Будучи охранником карагандинских лагерей, узнал такую «правду жизни» (уродства моральные, унижения, жестокие избиения, закончившиеся травмой головы и госпитализацией в карагандинскую «психушку»), которая понуждала видеть «мир как барак». Но этот же опыт на долгие годы определил «большую тему» писателя Павлова: «Жизнь человека изначально трагична перед образами смерти и в окружении непроницаемой космической черноты… Душа и сознание принуждают нас искать гармонии, мы ищем способы как бы запахнуть мир и осмыслить его, чтобы превратить его пустоту в дом». Вернувшись из армии (с ложным «психическим диагнозом») оказался в двадцать лет выброшен из жизни, с «клеймом», которое позволило устроиться только на работу вахтера. Но та, оставшаяся позади жизнь, заставляла обдумывать себя, понуждала разбираться в ней — так начались записи на бумагу. Прочитав «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, опубликованный в это время «Новым миром», наткнулся на описание Карабаса, того самого лагеря, где служил… и стал писать Карабас современный.

Серьезным началом писательской судьбы стала публикация в журнале «Литературное обозрение» (1990), имеющем в ту пору миллионный тираж, лирического цикла «Караульных элегий». «Караульные элегии», «Записки из-под сапога» и цикл рассказов «Правда Карагандинского полка» писались несколько лет и стали частями «Степной книги», ставшей первым сознательно подведенным итогом: писатель освободился от «старых долгов», творчески пережив армейскую, конвойную свою и чужую жизнь, отлив ее в трагические, драматические и лирические формы целостного повествования («Степная книга»,1998). Несвободные люди в безумно просторной, безграничной азиатской степи — кажется, именно в этой сшибке автор книги многое черпал. Образы степи и «голого» человека (выдернутого из дома, из семьи, попавшего в чужую среду, лишенного социальной и прочих опор) определили мелодику, тональность павловской прозы: человек и степь — они взаимно опалены.

Первую часть — «Караульные элегии», пожалуй, отличает даже и некоторый скупой лиризм, как, например, в первом рассказе, где мухи с солдатиками разделяют настроение жизни и скудную трапезу: «К сумеркам мухи пустынные летали тяжело, дремотно и предпочитали вовсе не летать, а опуститься солдату на плечо или на веко, чтобы отдохнуть». Но в лиризме Павлова совсем не будет красоты, ибо никакая красота невозможна там, где «пустыня нежно розовеет ожоговой гладью», где горюющему днем у котелка с резиновой кашей солдату снятся ночью сны — все сплошь о пищевом довольстве, а золотых рыбок (символ вольной красоты и покоя) сам же караульный, к ним приставленный, отравит, посыпав табачку: «Ему было интересней поглядеть, как рыбки сожрут табак, будут мучаться и сдохнут, нежели маяться на посту, когда они часами плавали, сверкая золотой чешуей». (Впрочем, рассказ о золотой рыбке относится не к этой, а к третьей части).