Порядок в культуре

Революционерство пригодилось Прилепину для «биографии», «литературной судьбы», в которой по новым условиям должны быть «формулы клипов». «Я занимаюсь революцией» — говорит герой Прилепина. И это уже ослепительно, это уже раздражающе, это уже круто. И, в принципе, если всерьез отнестись к «революции» Прилепина, то понять ее довольно не трудно. В его революции нет ничего, кроме социально-протестного порыва. Да, собственно и сам протест не сформулирован, не обдуман и чаще безмыслен. Это — не протестное мировоззрение, но протестное настроение: и это, мне кажется, для Захара принципиально. Принципиально потому, что те, кто жил и шел впереди, — те слишком много болтали о «духовном опыте», исканиях, «маловнятном понимании добра». И все это было так легко отдано и предано, потому что их, прежних, «искания» и «духовность» выедены были до дна глубоким разочарованием. А потому они, новые и свежие люди, не хотят рефлексий — вплоть до вызова русской интеллигентской традиции: герой Прилепина готов окончательно решить, что русский человек «не склонен к покаянию», «и хорошо, что не склонен, а то бы его переломали всего» («Санькя»).

Они, буквально битые, узнавшие физическое насилие (и это очень унизительно) будут кричать со страниц прилепинских книг о том, что «у каждого в сердце своя беда»: «мы — безотцовщина в поисках того, чему мы нужны как сыновья», мы вольны и в нас есть «страсть ходить строем», и у нас есть «наша злоба»; теперь время ненавидеть и все менять, ведь вы, старшие, «принесли страну мою в жертву своим разочарованием»; мы будет жить и чувствовать вопреки вам. Правда, у некоторых героев Прилепина «заниматься революцией» — то же, что у других и слабых — «заниматься сексом». «Заниматься революцией» — это прежде всего определенным образом ощущать себя в мире. Ощущать как изощряется твоя злоба в адрес тех ментов и прочих спецслужб, которые, как кажется прилепинским героям, только и хотят сделать каждого из нас пустым и ненужным. Ощущать, как пульсирует в жилах кровь гнева, направленного на разрушение их мерзкого, вызверевшего мира. Сладость бунта Прилепин передал точно. Вот в этой сладости и вся фишка. И я его понимаю — руины поверженных бастилий и красное полотнище революции будет всегда волновать «честную и бедную молодость», даже если на этих руинах «дирижирует» такой психопедагог как Э.Лимонов, умеющий потреблять юные души. Впрочем, есть и такая точка зрения, что «проект Прилепин» только и нужен был для того, чтобы мягко и бархатно вытеснить из медийного пространства самого «учителя» — Э.Лимонова. И это почти удалось, если, конечно, «проект» был.

Я не буду подробно говорить о романах Захара Прилепина и его двух книгах рассказов («Грех» и «Пацанские рассказы»). Учитывая весь его творческий опыт, я скажу о двух рассказах и «поэме», в которых есть все лучшее и все проблемное в Прилепине. Это — «Жилка», «Грех» и «Русские люди за длинным столом».

«Русские люди за длинным столом» красиво названы автором «поэмой», что, на мой взгляд, совершенно художнически неоправданно и выполнено плохо; а туманное название жанра всего лишь прикрывает некоторую тучность конструкции, расплывчатость мысли, вернее, повторение чужих мыслей: «Народ, воистину, данность в современной России. А нация — воистину — задание» (источник — интеллектуалы круга С.Белковского). Поэза будущей нации для меня сомнительна во всех отношениях. Излишне-претенциозно в ней библейское эстетство: весь зачин — «Русский человек есть глина, в которую до сих пор легко вдохнуть дар, дух и жизнь. Народ — глина, когда в него вдыхают живой дух — он становится нацией» — звучит по меньшей мере странно, если вспомнить, что нация у Прилепина — «это задание» (причем «не для всех»). Отрыжки чужих мыслей подвели Прилепина — западническая концепция не угадана и не почувствована. А если всерьез, — то, что не стыдно «эксперту» (не знать, что делать с русским духом, проявленном в истории), то стыдно писателю — это как: национальный дух есть, а нации нет?!

Вообще, в красивой позе стоящая «поэма» Прилепина — манифест всеобщего примиренчества, вульгарного братания: это раньше (в конце 90-х) он хотел «убить, физически уничтожить нескольких человек из числа, скажем условно, либералов, либеральных политиков, либеральных журналистов», а теперь, в 2007 году, он смотрит «на этих людей почти с нежностью. Они — одни из немногих, охраняющих то, что крепит и меня». Жаль, что причины «нежности» остались не объясненными, как и то «нечто», что крепит этих «немногих», в круг которых теперь попал и наш соблазнившийся автор (дальше на всякий случай сказано, что «либерализм ненавижу по сей день как чуму»).