Порочные игры

Здравый смысл говорил мне, что к такой поездке нужно подготовиться. Я не знал русского и не имел знакомых в России, если не считать одного друга по переписке в Ленинграде, с которым никогда не виделся. Я часто описываю Москву в романах, но в Россию меня никогда не тянуло, даже когда были сделаны послабления для приехавших с Запада. Как и многие люди моего поколения, я знал только то, что нам говорили. Мы все были напичканы рассказами об ужасах российских ГУЛАГов, и, несмотря на обилие кинохроники в последнее время, для рядового человека Россия оставалась такой же чужой, как и внутренний мир наших собственных тюрем.

Самое близкое, где я бывал, — это в Берлине, куда ездил в 1968 году благодаря одной кинокомпании. Я написал сценарий небольшой картины — черно-белой, с мрачным и туманным сюжетом, которая именно поэтому была представлена Англией на Берлинский кинофестиваль (что было единственным моментом ее славы, так как во всех других местах она шла при пустых залах). Это было в то безоблачное время, когда Софи жила со мной, и я разорился на второй авиабилет, чтобы взять ее с собой.

К тому времени подразделения хонеккеровской армии уже успели натянуть свежую колючую проволоку вдоль Стены. Мы все нанесли ритуальный визит новым тщательно возведенным укреплениям и молча постояли перед увядшими венками, обозначавшими места гибели первых перебежчиков. Помню, Софи плакала, а фотокорреспонденты нас снимали. Впрочем, переживания наши были отчасти показными: мы оказались здесь проездом, не собирались задерживаться, могли приезжать и уезжать по своему усмотрению, и Стена была для нас просто зрелищем. Попавший тогда в Берлин человек ощущал себя на переднем крае, на острие событий, в атмосфере некоего берлинского упадка — но не того, прежнего, о котором писал Айшервуд[15], а другого, более уязвимого и напряженного, причем это напряжение имело налет импортного шарма; создавалось впечатление, что вместе с продуктами и товарами союзники перебрасывали сюда по воздушному мосту высоковольтную, перезаряженную энергию.

В этот первый визит меня познакомили с обаятельным пройдохой — герром Отто Грубелем. Сразу после войны он сколотил состояние торговлей углем на черном рынке, а потом внушил себе, что его судьба — быть кинопродюсером. Немецкие фильмы того времени годились разве что для демонстрации халтуры — мутные сюжеты, посредственная режиссура, низкий уровень актерской игры. Грубель пригласил меня в Грюневальд, где в его доме, обставленном с показной роскошью, поселились все новоиспеченные богачи, и предложил внести кое-какие поправки в проспект сценария, купленный им во время фестиваля. Так началась моя кинематографическая карьера сценариста от случая к случаю, которого долгие годы использовали многие «грубели» — все, как на подбор, мастера нарушать обещания.

Поэтому первое, что я сделал, когда решил лететь в Москву, — позвонил старому знакомому Райнеру Мауритцу — бывшему директору производства у Грубеля. Как и многие на этой должности, Райнер умел действовать в обход обычных каналов и уже два раза добывал для меня секретную информацию, необходимую для придания достоверности шпионским романам.

— Райнер, — спросил я, когда мы обменялись приветствиями, — нет ли у тебя знакомых в Москве?

— А ты что, собрался в Москву? Потерпи пять лет, пока они не научатся готовить сносную еду. Если же ищешь острых ощущений, поезжай в Берлин. Вот где сейчас дела.

— Я ищу не острых ощущений, всего лишь информацию, и мне нужен человек, который знает там ходы-выходы.

— Это связано с твоей новой книгой?

— Нет, это личное.

— Хочешь вытащить оттуда подружку?

— Ну и зануда же ты! Там умер мой друг. Официальная версия — самоубийство. Но я не верю и намерен докопаться до истины. Вот для чего мне нужен там свой человек.

После некоторой паузы Райнер спросил:

— Этот твой друг был русским?

— Да, — солгал я, из соображений конспирации, что ли.

Он снова сделал паузу и сказал:

— Пожалуй, ты выбрал самое неподходящее время для вопросов. После путча, насколько я знаю, обстановка там очень нервозная.

— Правда? А в наших газетах пишут, что в России новая эра, эра свободы.

— Это тебе не кино, дружище. Вряд ли можно забыть сорок лет страха за одну ночь.

— Значит, никого у тебя в Москве нет?

— Я этого не говорил. Просто советую тебе действовать осторожно. Есть там у меня один человек, занимается тем же, чем я здесь. Мы познакомились, когда пару лет назад делали совместную картину.

— Он мне поможет?

— Возможно. Не могу обещать, но возможно. Жизнь, прожитая в полицейском государстве, не способствует развитию дружеских чувств.

— Как его зовут?

— Василий Голицын.

— Назови по буквам.

Я аккуратно записал его имя.

— У тебя есть его адрес или номер телефона?

— Подожди минутку, надо поискать.

Прошло целых две минуты, прежде чем в трубке снова зазвучал его голос:

— Даю тебе последний номер из тех, что у меня, есть. — (Я записал номер, повторил для проверки.) — Конечно, он мог устареть.

— Ты настоящий товарищ. Я этого не забуду.