Порочные игры

— А я ничего не делаю, — сказала она. — Вообще ничего. Это ведь счастье, правда?

— Ты так думаешь?

— А ты?

— Не знаю, не пробовал.

Она дотронулась до моей руки, и с ее костлявого запястья соскользнули дорогие часы, как это я не раз замечал.

— Ты здесь с кем-нибудь?

— Нет, один.

— Давай покажу тебе наш дом. Тебе наверняка интересно, как живут гадкие богачи — ты ведь именно так о нас думаешь, да? Пригодится для какого-нибудь романа.

Я взглянул на Алессандро, но он в это время беседовал с одной из официанток.

— Так тебе это интересно?

— Да, — ответил я, — если только ты располагаешь временем. Я сейчас расплачусь.

Я подошел к бару, встал рядом с Алессандро, не глядя на него, сказал:

— Я встретил знакомую из Англии. Она пригласила меня к себе домой. Не беспокойтесь, вернусь в гостиницу к шести. — И прежде, чем он успел что-либо возразить, я вышел.

Подсаживая Еву в поджидавшую ее гондолу, я почувствовал, какая она легкая и хрупкая. Во время поездки она почти все время молчала, откинувшись, словно в изнеможении, на потертое плюшевое сиденье. Мы проплыли через квартал Дорсодуро, где когда-то в деревянных домах жили бедняки; он был теперь отреставрирован богатыми миланцами в качестве pieds-a-terre[62] для уик-эндов. Наконец гондола проскользнула в узкий канал и примостилась между двумя разукрашенными столбами с позолоченными диадемами наверху, обозначавшими стоянку. Взглянув на готический фасад, я увидел, что он старательно подновлен, чего нельзя было сказать о соседних. Балконы, выходящие на канал хитроумным узором, сияли на солнце. Двое слуг, во всем черном, возникли из ниоткуда, словно угадав, когда прибудет хозяйка, и помогли нам выйти на сушу. Ева не обратила на них никакого внимания: это была обычная процедура, не стоившая благодарности. Я заметил, что никто не заплатил гондольеру — должно быть, он тоже служил у нее.

По обеим сторонам от входа под маленькими окошками, забранными витыми чугунными решетками, помещались каменные патеры, высеченные в виде ритуальных декоративных тарелок. Я прошел за Евой в темноту внутренних помещений, а затем вверх по одному маршу каменных ступеней в mezzanino[63], где в былые времена купцы устраивали свои кабинеты.

Теперь там стояла богатая, но разностильная мебель. Образчики малопривлекательного итальянского модерна соседствовали с гобеленом, а рядом — неожиданно — стоял телекс-аппарат.

Мы пошли дальше, в piano nobile[64], где находились главные свидетельства богатства семьи. Шесть канделябров Мурано свисали с расписного деревянного потолка. Мебель здесь была времен барокко; стулья покрыты превосходной вышивкой, на стенах — множество полотен старых мастеров, в том числе один великолепный Каналетто[65], украшавший дальнюю стену комнаты. Я долго стоял перед ним.

— Тебе нравится? — спросила Ева.

— Изумительно.

— У всех наших знакомых есть Каналетто, так что отец, конечно, не хотел отставать. С ним все в порядке, но зачем смотреть на это, когда за окном все то же самое в натуральном виде?

Я пропустил мимо ушей эти ее полные снобизма слова. Пока я любовался картинами, она налила себе выпить и растянулась на одном из парных диванчиков, стоявших по обе стороны огромного камина. Ее юбка задралась, обнажив тощие ноги.

— Ну как, впечатляет?

— Конечно.

— А я больше этого не замечаю. Это просто еще один дом — и только.

— Мы посмотрим остальное?

— Как хочешь.

Она допила свою рюмку и неуверенно встала.

— Я покажу тебе комнату Виктора. Хочешь?

— Охотно посмотрю все, что покажешь.

Через следующую дверь мы вышли на лестничную площадку. Здесь в нос ударил тяжелый запах ладана, даже голова закружилась. Перед нами была резная деревянная дверь, на которой висел венок. Ева посторонилась, пропуская меня. Когда глаза привыкли к перемене освещения, я увидел, что в комнате пусто, если не считать стола на козлах, вокруг которого стояло не меньше дюжины зажженных алтарных свечей. На столе лежали фотографии Виктора в орнаментированных серебряных рамках. Позади стола с задней стены на меня смотрела большая композиция Уархоля[66] — примерно с десяток цветных портретов Виктора.

— Это мой храм в его честь, — сказала Ева. — Свечи меняют каждый день. Видишь, каким он был красивым? Даже мертвый он не утратил красоты, как некоторые. В этом Господь был к нему милостив.

Я подошел ближе к столу. В центре лежала белая роза, а рядом — опавший лепесток. Рассмотрев фотографии, я не мог не согласиться с тем, что Виктор был наделен своеобразной красотой, но лицо его, слегка грубоватое, напоминало маску, а глаза ничего не выражали.

— Почему ты не спрашиваешь, отчего он умер?

Я промолчал, зная ответ заранее.

— Он умер от модной заразы, которая скоро всех нас перекосит.

Она подошла ко мне и кончиком алого ногтя приподняла отпавший лепесток розы.

— Надеюсь, он не очень сильно страдал, — сказал я.