Порочные

— Марк… — Эмили выдыхает почти ошарашенно, глаза становятся шире. Она сейчас очень забавная. Мне кажется, что я в первый раз вижу, как заучка чего-то не понимает, почти слышу, как с невероятной скоростью вертятся шестеренки у нее в голове. Но, пожалуй, с разговорами на сегодня стоит завязывать. Потому что в ее взгляде столько всего помимо этого удивления. Потому что пахнет она невероятно искушающе, потому что тоже не может перестать ко мне прикасаться. Потому что мне чертовски сложно сдерживаться, потому что я и без того непростительно долго ждал.

Я поднимаюсь на ноги вместе с Бартон, отчего Эмили шумно вдыхает, и выхожу из кабинета, иду в спальню. Я хочу ее. Я очень ее хочу. И я очень соскучился. И ждать больше не могу. Мне нужны ее губы, и она подо мной и на мне, ее стоны, ее крики, ее движения. А все остальное может катиться в ад, разговоры в том числе.

И, судя по тому, что я читаю в зеленых омутах напротив, заучка примерно того же мнения. Она обхватывает меня ногами и руками крепче, когда проходит первое удивление, прижимается всем телом, целует, а потом прикусывает шею. Выводит какие-то узоры языком, жарко дышит, снова путает пальцы в моих волосах, начинает ерзать и тереться.

Желание подскакивает так, что я только чудом не врезаюсь в мебель по дороге, нахожу ее губы, врываюсь языком в рот, ощущая себя подростком, дорвавшимся до бесплатных видеоигр. Языки сплетаются, дыхание еще чаще…

Черт!

Эмили приподнимает голову, снова касается моей шеи, опять прикусывает. Из моей груди рвется рычание. Животное внутри сходит с ума, скребется и царапается. Требует…

Кстати, об этом…

— Эм… — слова находятся с трудом. В мозгах туман. — Я не уверен, что… сдержусь, я не уверен, что смогу контролировать зверя, я…

— Не контролируй, — довольно шепчет она, снова находит мои губы, снова касается. И я отвечаю на поцелуй, пью ее дыхание, вкус. Но… что-то вдруг меняется.

Эмили замирает, застывает, окаменев, поднимает голову и разжимает ноги.

— Твою мать… — смотрит разочаровано и зло, все еще тяжело дышит. Глаза огромные, губы влажные.

Мы стоим у двери в спальню, в темном коридоре, и мне не нравится напряжение в ее теле, досада на лице, злость во взгляде.

— Что?

— Марк, — она почти стонет, утыкается головой мне в грудь.

— Что, Эм?

— Придется контролировать…

— По… — я хочу спросить почему, но через миг и до меня доходит. — Бля… — вырывается непроизвольно. — Как долго? — тоже дурацкий вопрос. В мозгах немного проясняется. И ответ всплывет сам собой — до тех пор, пока она не поймет, пока не создаст вакцину.

— У тебя совсем не осталось той гадости, что ты колола себе? — спрашиваю, потому что не уверен, что получится справиться с собой. Не после того, как она дала мне зеленый свет.

— Три пузырька, — бормочет Эм. — Но… Филипп может привезти еще. Сыворотка в маш…

Я хватаю Эмили за руку, снова не давая договорить, и тяну вниз за собой, выуживаю другой рукой телефон, нахожу контакт Фэллона и протягиваю мобильник Бартон. Мы оба почти бежим, мы оба вслушиваемся в гудки.

Сколько там сейчас времени в Эдмонтоне? Часа два ночи?

— Скажи ему, что, если он не привезет эту дрянь, его развернут еще в полете.

— Ты серьезно настроен, да? — усмехается Эм. Я киваю. — Филипп… — начинает она.

Дальше я не слушаю, выскакиваю на улицу, открываю багажник ее тачки.

Хорошо, что парни пригнали ее сюда. Очень предусмотрительно.

Эмили продолжает говорить, толкает меня бедром, заставляя сдвинуться в сторону, и сама начинает рыться в сумках. С победным возгласом выуживает свой стремный чемоданчик и тянет меня назад к дому. Багажник так и остается открытым.

Нам обоим плевать.

Трубку она кладет, когда мы снова у дверей спальни. Первая заходит внутрь, тянет меня за собой, а потом толкает на кровать, бросает рядом сумку, склоняется над ней.

А я не могу. Мне снова надо до нее дотронуться. И я провожу руками вдоль ног, целую живот, задирая футболку, поднимаюсь выше.

Эм стонет, отталкивает мои руки, снова копошится в сумке. Через несколько секунд из моей руки торчит шприц. Бартон, закусив губу, делает укол.

— Надо подождать хотя бы пятнадцать минут, — бормочет волчица.

— К черту, — я скидываю сумку с кровати, выдергиваю из руки иглу, швыряю куда-то в сторону, тяну Эм за руку на себя и тут же стаскиваю с нее футболку.

Слишком много одежды.

Эм падает, тихо ойкнув, смеется. Но смех тут же стихает, стоит мне опрокинуть зануду на спину и провести языком вдоль шеи, заглянуть в глаза.

Она кажется вдруг крошечной. Совсем крошечной. Вызывает во мне что-то странное, что-то очень животное, отчего щемит, и крутит, и ноет. И мне хочется столько всего с ней сделать, что я сам себе кажусь законченным извращугой. Совершенно отъехавшим. Собственные руки на узких бедрах — как огромные лапищи.

— Эм… — я не знаю, что собираюсь ей сказать. Не хватает слов, они не находятся, а те, что находятся — убогий бред. Пошлый и будто ненастоящий.

Она улыбается. Улыбается так, словно все понимает, словно ей и не нужны слова. Лежит и смотрит на меня. Растрепанная, обнаженная, сводящая с ума, вышибающая дух.

Само совершенство.