Порода. The breed

Я лежала, не гася свечу, и смотрела на стены. Вековые сосны, срубленные столетие назад, светились солнцем, заключенным в годовые кольца. Как янтарь северных морей, они хранили в себе его силу. Они излучали время, и оно мерцало у поверхности бревен, колебля воздух и пламя свечи.

Далеко внизу, под высоким берегом и под моим изголовьем, в холодном тумане, темная река текла в мои сны.

Снова запели волки.

Начал матерый - соло. Ночная труба Армстронга прозвучала бы здесь щенячьим визгом. Вот вступил голос волчицы, взвился к небу и золотой петлей захлестнул месяц. Мощная волна песни матерого, перевитая сияющей нитью голоса волчицы, катилась все дальше и вздымалась все выше.

К утру выпал снег. Собака без опаски вылетела из двери на свет и свежий ветер.

Я вышла следом.

Через скошенный луг, мимо припорошенного снегом буя сена, с треском подъезжал мотоцикл.

- Телеграмма, получите, - крикнул, не снимая ноги с педали, почтальон.

«Нина Павловна больнице инсульт легкий нужен уход не волнуйся приезжай срочно Валентина».

Вещей я не взяла никаких. Только завернула в носовой платок кристалл горного хрусталя из колодца и половинку раковины перловицы. Пусть все остается как есть. Будто и я остаюсь.

Пока закладывала доски в скобы у окон, закрепляя изнутри деревянные ставни, в доме становилось все темнее. В последний раз скрипнула, выходя, дверью, заперла висячий замок, и тяжелое кольцо с шершавым ключом, тяжело звякнув, легло на самое дно сумки.

Собака легко бежала вперед, вот она уже белеет за лугом, вот встала и ждет меня на дороге.

Я подошла к ней, остановилась и оглянулась.

Там, внизу, сквозили на первом снегу две сосенки, что я посадила у серого валуна рядом с домом. Какими-то я их снова увижу? Выше серого камня? Выше куста собачьей розы? Выше дома?

Там, внизу, неслась между белых отмелей темная Унжа.

И синели за ней лесные дали – сколько хватало глаз, до самого окоема.

Хоть после смерти лежать бы здесь, если уж жить не смогла. Здесь, дома, у серого валуна, под двумя соснами. Над рекой:

Лицом к туманной зыби хороните

На берегу песчаном мертвецов.

Вокзальная площадь была пустынна. Только у лавки Костромского винзавода дверь иногда скрипела и хлопала, и тяжелые шаги запойных мужиков шаркали по шатким ступеням. Купила нам с собакой билеты, вынесла ей из вокзального буфета влажный пирожок с повидло. До поезда «Шарья-Москва» оставалось ровно три часа.

И, повернув налево, пошли мы с ней по улице Ленина, вдыхая напоследок горький родной запах перемерзших лиловых хризантем в палисадниках. Цвели когда-то и в Москве такие, в заросших старых двориках, - мелкие, сорные.

Окна над почерневшими от заморозка кустиками блестели холодными чистыми стеклами, и особенно яркими казались наличники – синие, как река Унжа. Мы шли мимо серого штакетника, под которым привязанные к нему козы подъедали остатки травы, мимо серых дровяных сараев с поленницами, по песчаной обочине рядом с асфальтом – до самого низкого здания из серого кирпича с синим ящиком у двери и синей надписью «Почта». Молодые лиственницы у входа выглядели чужими – холодными, как балерины на пустой сцене, когда музыка смолкла.

Оставлять здесь письма не хотелось – а вдруг да и прилетела какая шальная весть за сутки?

Вложенный в паспорт, в окошке показался конверт – толстый.

Писала Валентина. Что же случилось на следующий же день после того, как отправила первую свою эпистолу? А ведь случилось, взялась бы она за перо иначе…

Было любопытно, но не очень. Ну, что там могло приключиться, в самом деле? Миллионер вернулся? Заболела кошка? Прочитаю на станции.

И мы неторопливо вернулись на площадь.

Из ларька с кассетами звучали записи.

«За мои зеленые глаза

Называют все меня колдуньей…» - голос Надежды Бабкиной вился над площадью. Снялась с крыши вокзала и, перекликиваясь, закружила над ларьком галочья стая.

«Напилася я пьяна», - сообщила Бабкина бродячей собаке, лениво переходившей площадь. Собака зевнула и улеглась под лавку.

Я решилась наконец и открыла дверь лавки. Прохладная прозрачная бутылка легла в карман рюкзака. На белой этикетке – желтое поле, синее небо да зеленый лес.

Мы с собакой вышли на перрон – полосу асфальта вдоль рядов рельсов – и заняли самую дальнюю скамью. Впрочем, и на других никого не было.

Ну что ж. Не для меня, верно, вольная-то жизнь. Надо служить.Вот и возвращаюсь. Да и кому же еще за матерью ухаживать, докторскую писать. Читать лекции – по-русски. И вообще - говорить по-русски. Растить детей – своих, в семье. В русской семье. Такая вот судьба – не счастливая разве? А уж водку, видно, больше пить не придется.

И, вздохнув, я оторвала край у белого конверта.

«Здравствуй, Аня! – прочла я, усевшись на жесткой лавке поудобнее.

– Приходится писать тебе прямо на следующий день. Но дело серьезное.

Это касается не меня, слава Богу (зачеркнуто)... Но все равно жалко (зачеркнуто)... Нужна помощь. Правда, не мне. Поэтому придется тебе все-таки приехать, причем вместе с Сиверковым. Он-то особенно нужен. Но и ты приезжай, а то не справимся.