Порода. The breed

- Ой, тошно мне, тошнехонько-о-о, - по-волжски окая, нараспев причитала старшая, миловидная и тихая Оленька, забравшись в чулан на кухне и плотно закрыв за собой дверь. – Ой, тошно-о-о! – и, впервые услыхав этот тихий стон детской заброшенной души, Ниночка чуть не выронила из рук горку тарелок, которые несла к раковине. Поняв, откуда доносится этот вой, она осторожно приоткрыла чулан:

- Да что ты, Оленька, голубушка? Что с тобой? Выходи, вылезай скорей отсюда.

Девочка забилась еще глубже и, отвернувшись, горше заплакала. Ниночка гладила ее по головке, по тоненьким, как у птички, острым плечикам, сотрясавшимся от рыданий. Ирина только что вышла в булочную, Кирилл еще не вернулся из университета, и сестры остались одни у себя в комнате – совсем ненадолго.

- Ой, тошно мне ту-у-ут, домо-о-ой хочу, - всхлипывая, приговаривало дитя приволжских степей. – Не могу, не могу я тут бо-о-льше-е-е… Моченьки моей больше нету-у-у…

- Ну, пойдем ко мне в гости, я тебе книжку покажу, - уговаривала Ниночка. И, обнимая девочку, вспоминала - майское утро, волчий вой над липами Садовой: тоска по воле. - Что ж это, - думала она, - что же так все вокруг одиноки, даже дети, и каждый сам с собой? Странная, странная жизнь. – И сердце ее ныло под игом жалости и тоски, и болело, и рвалось – и она смотрела в темноту чулана, и слышала плач, и ничем не могла помочь – даже себе помочь не могла. В книгах все было иначе.

Потихоньку удалось все же извлечь ребенка и на руках отнести в комнаты. Туда же тетя Маша привела и младшую, Катеньку. В булочной была, видно, очередь, и до прихода Ирины Ниночка успела показать девочкам картинки в зеленом томе Брэма, взятом с полок Павла Ивановича, а тетя Маша – угостить печеньем, расспросить и утешить.

- Ох, дитё-то как умучили, - сказала она, проводив сестер к матери. – Жалко-то, инда рука-то не владат. – В минуты волнения кисть руки Марьи Андреевны, сильно пораненная еще в войну, когда дежурили на крышах и сбрасывали в ведро с песком зажигалки, почти теряла подвижность. – Страха Божьего на них нет, вот друг друга и мучат. А теперича и за детей своих принялись. – Она перекрестилась, перекрестила Ниночку и пошла к себе за занавеску, на сундук – молиться.

Тяжело, неловко было Ниночке, жалко всех четверых. Но только скоро все это на Горбатке кончилось. Кирилл получил место в общежитии на Ленинских горах, куда и отбыл дописывать диссертацию. Кончилась и сама Горбатка. Первой освободила комнату в одном из двух флигелей, предназначенных к слому и расселению, Агнесса Петровна – старейший педагог-дефектолог. Она умерла тихо и решительно. Вскоре после похорон переехали в новый дом на Ростовской набережной Нина Федоровна с Павлом Ивановичем, Марьей Андреевной и Ниночкой – в трехкомнатную кооперативную квартиру на верхнем, десятом этаже, с окнами на реку, совсем рядом с Анной Александровной.

Выезжая, обитатели Горбатки обменивались телефонами, а поселившись на новых местах, еще долго перезванивались и встречались, так что о жизни Ирины и девочек, уже отдельной от жизни Кирилла, было известно. Развод во время оформили, и Ирине удалось выхлопотать для себя и дочерей квартиру в хрущевской новостройке - прямо у Тимирязевки, близ парка, так что девочки снова почувствовали себя на воле, и все наладилось – быстро, прочно и окончательно.

Из глубин темноватой Горбатки, из старомосковского теплого гнезда вознеслась Ниночка на вершину древней Мухиной горы, да еще на самый высокий этаж дома из светлого кирпича – как в башню из слоновой кости. Все вокруг - новое, чистое, пахнет свежей краской и сияет. Чудеса: горячая вода, ванная в белоснежном кафеле, батареи вместо угля и печки. До работы – рукой подать: пятнадцать минут пешком по Плющихе – и вот уже видны колонны величественно-скромного, любимого здания Высших женских курсов на Пироговке, его высокие окна. И над каждым окном выступает из стены мудрое и веселое лицо старого, чем-то очень довольного фавна со знающей, слегка ехидной, но снисходительной улыбкой. И непременно нужно тоже улыбнуться – в знак привета, а после занятий – и на прощанье. Incipit vita nova, - так говорила себе просвещенная и счастливая Ниночка.

В лето шестидесятого, когда цвела сирень, защищались дипломы и проходили в вузах последние заседания ученых советов, Ниночке случилось выступить оппонентом на защите диссертации в МГУ. Давно уже без всякого трепета входила она под своды старого здания на Моховой, в обитель клещеобразной Кишкиной, где провела такие счастливые студенческие годы и так горько претерпела в самом их конце. Да и сама Кишкина выказывала благосклонное желание к сотрудничеству с ней, Ниночкой, кандидатом филологических наук, доцентом, членом уважаемой кафедры, защищенным авторитетом своих коллег – известных профессоров. А может быть, старыми фавнами, чьи спокойные усмешки будто говорили: и не таких мы видали, и не такое!