Порода. The breed

— А я тут с группой занимаюсь, — заметил Валера светским тоном. — Собачки хорошие подобрались. Кусают лихо, захват хороший, мотивация сильная. С поводков иногда срываются. Прохожих берут. По месту. Ну, да это ничего. Сам знаешь: штраф с хозяина рублей сорок. Лечиться, правда, долго придется. А так все путем.

— Ладно, ребята, пошли, — сказал издатель. Мы вместе молча двинулись в подворотню: Докучаев в центре, по бокам Андрей с Валерой, я в черной шляпе сзади.

— Нал вынь из сейфа, — обратился мой бывший студент к бородатому парню мрачного вида. — Сколько есть.

На столе, замызганном вязким почтовым клеем, из пачек бумажных денег образовалась разноцветная гора. Я жалась в углу, Андрей с Валерой напряженно смотрели на стол.

— Берите, — сказал Докучаев и устало опустился на стул. — Отсчитайте сами — все, как договорились.

Ни мы с Андреем, ни даже практичный Валера не предусмотрели главного: деньги не в чем было унести. Вероятно, никто из нас в глубине души не верил, что нам кто-нибудь заплатит хоть копейку. Суммы аванса и гонорара, обозначенные в нелепом издательском договоре, составленном нами же, были несуразно велики. Тогда мы этого не понимали, а Докучаев, ставя под договором свою подпись, коварно намеревался не платить вообще ничего. Он просчитался.

Я вытащила из сумочки коричневый болоньевый мешок для овощей. В него помещалось два пакета картошки по три кило. Отсчитанную в соответствии с договором сумму едва удалось туда запихнуть. Мы вежливо поблагодарили Докучаева, пожелали успехов в его просветительской деятельности и торопливо удалились.

19 августа 1991 года Докучаев позвонил мне из издательства. Наша книга вышла в свет. Свет был не слишком гостеприимен. Собственно, света почти и не было в этот тоскливый и страшный день, так быстро погасший в дождливых сумерках. С утра еще что-то брезжило сквозь туман, потом наступила моросящая мгла. Под окном, грохоча бортовыми цепями, пронесся грузовик. В кузове были свалены бело-сине-красные флаги, а сидевшие там парни скандировали: “Ель-цин! Ель-цин! Ель-цин!”

Не успели стихнуть их крики, как позвонила Мэй из своего поместья. В сообщениях телевидения она поняла главное — что друг в беде. Английский обычай тут суров и прост. Какие-то они все средневековые — так думаю я теперь. Тогда, в сгустившихся сумерках, я подумала совсем иное.

Скоро все погрузилось во тьму — моя река, мост над ней, танки на мосту:

Sous le pont Mirabeau coule la Seine
Et nos amours…
Faut-il q’ils m’en souvienne?
Le joi vient aupres la peine… [19]

Я стояла у окна. И ясно вспомнила самое страшное. Это был детский ночной кошмар — сон, который напугал меня, когда мне было лет пять. С тех пор он никогда не повторялся. И вот вернулся.

Я стою у окна и всматриваюсь во мрак. Я знаю, что внизу река. Больше нет ничего — ни набережной, ни моста — черная пустота. Во всем мире нет больше ничего и никого. Я одна. Над рекой, на проволоке, повисшей в пустоте, горит единственная тусклая лампочка. К ней приближается чья-то тень, темная даже в этой кромешной тьме. С черной тенью надвигается такой ужас, что я просыпаюсь.

Резко, как будильник, прозвучал звонок в дверь. Это был Андрей, а с ним — его школьный товарищ. Позвонили Валере. Он был у себя дома, на Маяковке, в громадной квартире, обшарпанной и замусленной поколениями щенят, в своем исконном жилище, похожем на разветвленную собачью нору. Выходить на улицу он не собирался.

Меня никто не слушал, на мои вопросы не отвечали, и я скоро поняла, что меня как бы нет. Мужчины сели на кухне и стали вдвоем думать, что делать. Идти или нет. Куда идти. Разговор быстро затих. Ясно было, что на самом деле они уже решили. Им нужно было только окончательно собраться с духом — присесть на дорогу. Меня не взяли. Хлопнула дверь, и я снова подошла к окну.

Над Москвой уже давно стоял глухой гул. Справа, со стороны Белого Дома, послышался сухой треск. Над мостом, совсем низко, прочертили ночь красные огоньки, похожие на искры большого костра. Только они летели не вверх, а в стороны. Я не выдержала и бросилась вниз по лестнице, выскочила во двор, побежала к арке, выходящей на набережную. Сосед поймал меня за рукав. Мне показалось, что треск усилился. К этому времени он уже почти не прекращался. Гул нарастал. Со двора было видно, что над Смоленской тоже пролетают красные искры. Поняв, что я не знаю, куда бегу и зачем, сосед довел меня до квартиры и уговорил никуда не соваться и вообще не делать глупостей, а лучше сидеть смирно и ждать. Повернулся, каблуки застучали вниз по лестнице. Так я снова оказалась у окна.

Началась следующая порция времени. В ней время не двигалось, а стояло, и провалилось в прошлое одним куском, как непрожеванный кусок хлеба в голодный желудок. В этом куске оказались голоса дикторов “Эха Москвы”, угроза, ярость, бессилие, чужая смерть и кровь, ожидание того же для близких.