Порода. The breed

До конца дня семья так и не приехала. Они ждали на вокзале, ждали в управе, но не дождались. Следующий поезд должен был прибыть только ранним утром. Ночевать решили в опустевшей квартире Володи — он жил в собственной, хотя была и казенная, при больнице.

Топить было почти нечем, и последние поленья сгорели быстро, так и не успев согреть выстуженные комнаты. Белый кафель высокой голландской печи даже не потеплел. За черными чугунными заслонками недолго вспыхивали красные искры углей. Совсем скоро угли подернулись серым пепельным бархатом, и в остывающем зеве печи наступила тьма.

Постоянной прислуги Володя не держал — присутствие чужих людей мешало ему, и комната при кухне пустовала. Убирать и готовить трижды в неделю приходила дворничиха. Со времени ее последнего посещения прошло уже несколько дней.

Однако везде и во всем был совершенный порядок. Выровненные носки нескольких пар начищенной обуви под вешалкой, хирургически чистая посуда на кухне, аккуратно разложенные на письменном столе бумаги, сверкающие инструменты в стеклянном шкафчике, книги, застланная постель в маленькой спальне, — все было холодно и четко, чисто и безжизненно. Никаких признаков того, что квартиру покидал уже тяжело больной человек.

Пройдя по комнатам, Осип Петрович сел за письменный стол в кабинете, оперся лбом на руки — и только тут заплакал: в этом был весь Володя — ни секунды слабости, никакой поблажки себе. Все, что должно быть сделано — сделано. Неважно, чего это стоило. Пусть это бессмысленно. Но так должно. Осип Петрович представил, как Володя, уже в начинающейся горячке, почти не сознавая себя, тщательно моет посуду, стелет постель, собирает бумаги, одевается, а потом, с трудом нагибаясь, поправляет ботинки и сапоги в прихожей, выходит из дому … и идет, пошатывась, собрав все силы, всю волю — идет один в свою больницу… Было мучительно жаль его — бедный, милый… Один, один, без помощи… Такой молодой… Едва за сорок…

О чем он думал тогда? Да ни о чем, слишком ему было плохо. Но самые родные, самые дорогие, конечно, были вместе с ним в этом последнем горячечном бреду — и говорили, утешали, прощались… Скоро ль снова свидимся? Чувствуется — скоро, скоро…

Осип Петрович взглянул сквозь слезы, сквозь пальцы. Михаил сидел по другую сторону стола, подняв воротник, спрятав руки в карманы, опустив голову. Было тихо и холодно. Керосиновая лампа горела тускло, неровно и временами шипела.

Вдруг брат резко вскочил, так что стул отъехал прочь по холодному вощеному полу, как по льду, и чуть не опрокинулся. Одним прыжком Михаил оказался у окна:

— Ося, слушай, что там?! Ты слышишь? Или показалось?

Осип Петрович бросился к нему. Окно кабинета выходило в темный переулок, напоминавший узкую нору, прорытую вдоль реки. Над домами напротив крепостной стеной возвышался крутой берег Вазузы. В провале переулка, перед окном, синеватым тусклым светом горел керосиновый фонарь.

Всматриваясь в черную ночь за стеклом, Осип Петрович напряг ослабевший с годами слух. Он знал, что Михаил не мог ошибиться: чуткое ухо охотника еще никогда не подводило брата. Несколько мгновений все было, казалось, так же тихо. Именно это было особенно страшно.

Опять, как вчера в поле, над распластанным на снегу зайцем, ледяная петля захватила горло и грудь. Но петля не отпустила сразу, как прежде, а сжалась еще туже. Тогда было только предчувствие беды. Сейчас Осип Петрович все еще ничего не слышал, но почему-то знал, и знал точно: вот она, смерть. Пришла.

Они стояли у самого окна, прижав холодные лица к ледяному черному стеклу, и напряженно вслушивались. Михаил быстро вернулся к столу и, загасив керосиновую лампу, снова стал рядом.

Вот, вот оно, — прошептал он. — Вот опять. Слышишь?

Да, — ответил ему брат. — Теперь слышу.

Не услышать было уже невозможно. Топот сапог по промерзшей булыжной мостовой, чуть прикрытой снегом, становился все громче. Звуки усиливались в темной трубе переулка, и никак нельзя было определить, откуда именно они доносятся.

Гул голосов, приближаясь, превратился в какой-то вой. Раздавались отдельные пронзительные вскрики. На мгновение все стихло, и тут же хлестнул резкий сухой звук, похожий на хлопок арапника.

Вой и грохот усиливались и вот уже отчетливо дробились на отдельные различимые звуки: топот, визг, ругань.

Миша, что это? Что это? Бежим, бежим отсюда, — торопливым шепотом, почти бессознательно пробормотал Осип Петрович, схватил брата за руку и потянул к двери из кабинета в прихожую.

Из прихожей было два выхода — один на парадную лестницу и через парадный подъезд — в переулок, к реке. Другой через кухню, мимо пустой комнаты прислуги, на лестницу черного хода и во двор. Со двора несколько проходов вели в другие дворы и задворки, в целый лабиринт темных проулков между глухими заборами.

Михаил обернулся к нему от окна, спокойно взял его озябшие руки в свои, почему-то теплые, почти горячие, обнял за плечи и так, не отпуская, отвел в глубь кабинета и усадил на черный кожаный диван.