Порода. The breed

— Вообще-то это было задумано как халат, — сказала я. — Но вещь действительно старинная (тут я от души и с должным количеством восклицательных знаков похвалила Мэй за ее «чутье ко всему настоящему» — тонкий комплимент, черт возьми!). — Значит, ты думаешь, я могу в этом пойти сегодня даже в ресторан?

— Даже! В этом на церемонию представления королеве можно пойти. Сама не была, не знаю, но общая идея у меня есть. Вот Энн, ее муж и Джим довольно близко знакомы с Ее Величеством и семьей, они подтвердят. Джим — дядя Ричарда по отцу.

— Нет, Мэй, мне кажется, ты как-то спешишь. Зачем это мне? Хорошо, пойдем наверх отмывать собачью рвоту, я переоденусь. Спасибо тебе — иначе я бы и не узнала, что у меня есть такая волшебная одежда.

— Волшебная — вот оно! — И мы поднялись в святая святых этого дома — спальню хозяйки. Здесь все было белым и голубым, мраморным и атласным — ступени утопленного в полу бассейна, окруженного зеркалами, шкафчики, столики, кровать в форме раскрывшегося лепестка, на просторах которой легко помещалась и сама Мэй, и обе борзые. Кружева я бережно повесила на вешалку в пустой гардероб у себя в спальне, и отмывание покрывала не заняло много времени. Пора было собираться к вечернему выезду, — так назвала Мэй то, что нам предстояло. Очевидно, слово «shit» подействовало как магическое заклинание — телефон не обнаруживал себя, и облака тьмы клубились где-то в отдалении.

Из-за стола в кухне, где мы с Мэй сидели уже одетые, попивая молодое красное вино с юга Франции и не зажигая свет, видно было, как из-за поворота подъездной аллеи показались два огня, чуть позже прошелестели по гравию шины, и машина остановилась. Через минуту в дверях появилась высокая фигура.

Well, ladies, aren't you against such an amateur driver as myself for this summer evening?[93]

Ladies are never against amateurs as well as amants or anybody loving, mind it, Richard dear[94], - проворковала Мэй. — Хочешь стаканчик на дорожку?

Добродетельный шофер отказался, и мы вышли на крыльцо. Опять в воздухе витало что-то морское — какая-то свежая влажность. Умоляя «собачек» не скучать, Мэй заперла дверь, то и дело роняя ключи на гранитные ступени, Ричард подошел к машине и распахнул заднюю дверь. К моему ужасу, при этом он смотрел на Мэй. Что-то чирикнув, она впорхнула в рокочущую пахнущую кожей пещеру. Выбора не оставалось — вместо совершенного затылка бравого летчика Британских ВВС, как в прошлую поездку к Энн, мне уготовано было другое зрелище — летчик в профиль. Мерседес всей своей тяжестью выдавливал из серого гравия тот особый звук, ради которого, как я теперь вижу, гравий и существует — звук довольного мурлыканья тигра после сытного обеда, звук полноты жизни. Я смотрела вперед, думая о том, что в Европе тайно существует особый акустический инструмент из двух частей — дорогой машины и гравийного подъезда к усадьбе. Музыкальным инструмент не назовешь, ведь через слух действует он не на душу, а непосредственно на центры удовольствия в мозгу. И выделяются эндорфины, и удовлетворение наступает.

Машина выехала на асфальт. Уже совсем стемнело. Сельская дорога стала вдруг такой узкой, что я заволновалась: а что если кто-то поедет навстречу? Мы быстро двигались между высокими, как деревья, но сплошными стенами живых изгородей, и в свете фар появлялись и тут же исчезали прелестные белые корзинки цветков боярышника. То и дело Ричарду приходилось сбрасывать скорость: дорогу пересекали некрупные тени. Наверное, это были кролики, но я не спрашивала. Мэй молчала, умиротворенно покуривая свой «Silk Cut» — в зеркале заднего вида мерцал огонек. И вот в мягком мраке черной ворчащей машины, в темном лабиринте пышных зарослей боярышника, усыпанного белыми цветами, время исчезло. Все казалось таинственным. Лицо Ричарда то на миг освещалось фарами, то было чуть различимо, как негатив. Невесомая, серебристая в призрачном свете прядь надо лбом то опускалась, то взлетала от ночного встречного ветра. Он напоминал птенца хищной птицы: глаза очень светлые, широкие, но в глубоких глазницах, нос горбатый, но короткий и тонкий, шея длинная, но гибкая и сильная. Впечатление утра, когда я настолько была уязвлена его совершенством, что инстинктивно, просто из чувства самосохранения, вовсе на него не смотрела (вот, наверно, отчего деревенские девушки закрывают лицо рукавом) — все это как-то улеглось, потеряло остроту. Теперь мне нравилось искоса рассматривать этого англичанина — ведь все вокруг было ночным и вечным: свежий морской ветер в лицо, быстрая езда в темном лабиринте из листьев и белых цветов.

Но тут мы выехали из лабиринта на простор широкой дороги между открытых полей. Впереди небо было желто-сине-розовым, виднелись яркие огни главной и единственной улицы мировой столицы скачек — Ньюмаркета. Размеры городка, мне показалось, были настолько же малы, насколько велика его слава, древняя и новая.