Порог

Магнус, которому было уже шесть лет, постоянно сопровождал отца на экскурсиях, вызывая уважение и восторг у всех без исключения. Мальчуган был очень серьезным и вдумчивым. Молчаливым и упорным, как отец, и во всем желающим быть на него похожим. Он без слов и наравне со взрослыми возился с туристическим снаряжением, помогал детям, даже старше себя, карабкаться по валунам и преодолевать другие преграды и препятствия, никогда не хныкал и не капризничал — был самым настоящим маленьким взрослым. Потомком викингов.

Казалось, что его первыми словами были: «Я сам». Он очень гордился своим отцом и стремился во всем на него походить. Часто они уходили вдвоем по довольно сложным маршрутам в любое время дня и ночи, при любой погоде. Это казалось безумием, но именно так Олаф воспитывал в сыне боевой дух и бесстрашие.

Мать, Виктория, в свою очередь, гордилась своими мужчинами, их маленьким кланом. Можно было подумать, что вся их семейка с этими играми в викингов поражена вирусом гордыни, но нет — именно Магнус умудрялся сглаживать даже незначительные конфликты.

Все это Жан-Жак узнал от словоохотливой владелицы гостиницы «Приют в скалах», в которой он сейчас находился, и где время короталось именно так — за разговорами о местных достопримечательностях. А пуще того, о выдающихся людях. Олаф был и таким человеком, и такой местной достопримечательностью.

Тем же вечером в комнату Бизанкура явился гость.

Жан-Жак уже готовился отойти ко сну, как вдруг почувствовал, что свет, несмотря на горящую настольную лампу, потускнел, и тени по углам зашевелились, словно черви. Даже сам воздух стал намного холоднее, хотя окна были плотно закрыты.

В кресле сгустилась тьма, и обрисовались очертания фигуры. Черт лица во мраке было не рассмотреть, и, возможно, это было к лучшему — по неизвестной причине сердце Бизанкура заколотилось в горле. Он знал, кто пожаловал к нему.

— Люцифер, — собственный голос показался Жан-Жаку шелестом песка в пустыне — безнадежным и безжизненным.

— Пришло время платить по счетам, — прозвучал глубокий, красивый, но тихий голос, и голова Жан-Жака закружилась. Он вновь оказался в своем маленьком, только что рожденном тельце, тем не менее внимая всему, что происходило вокруг, своим взрослым оком из двадцать первого века.

Комната отчего дома внезапно погрузилась в такой кромешный мрак, что в нем, казалось, тонули не только видимые предметы, но и звуки. Даже огонь в камине исчез, хотя было жарко и душно.

Вязкая темнота оглушала. Все отчаяние мира сконцентрировалось в этой тьме, она стягивала в узел и обрекала на провал любую надежду, что ужас этот закончится. В груди Бизанкура разгоралось пламя боли. В нем были скорбь по утраченному и никогда не испытанному, печаль по непонятому, старым, детским обидам. Она разрасталась и принимала чудовищную по воздействию силу, разъедающую его изнутри. Все, что когда-то казалось Бизанкуру оскорбляющим его, и чему он не придавал значения или проглатывал, теперь жгло его кислотой, настоящим ядом. И вот, когда начало казаться, что это ощущение вот-вот убьет его, во тьме раздался голос, глубокий, звучный и горестный:

— Я был прекраснее всех небесных ангелов, сыном утренней зари. Меня считали совершенным по красоте и мудрости. Вся радость мира пребывала во мне, ибо лучи моего сияния горели величественно и ярко. Отец небесный любил меня, я сидел по правую руку его, и он называл меня «Люцифер, возлюбленный сын мой». Но отец предал меня, и другой сын стал более любезен ему. Ему, а не мне, он открывал свои тайные помыслы; ему, а не мне, отдал место подле трона своего; ему, а не мне, прежде такому преданному, небесное воинство отдавало почести. И посмотри, что в конце концов отец сделал со мною, чудесным, красивым и мудрым.

Бизанкур понял, какая тоска снедает его. Это были исполненные горя слова Люцифера, ставшие вдруг помимо воли его собственной бедой. Он был точно так же одинок.

Внезапно в комнате зажегся крохотный огонек свечи. Сначала еле заметный, а затем тусклое свечение его постепенно стало разливаться вокруг.

— Я не хочу, чтобы ты ослеп, мальчик, — говорил тот же голос, — и не хочу пугать тебя, поэтому я не стал обрушивать на тебя море света сразу. Но ты должен видеть, что порой отцы делают со своими сыновьями благодаря прихотям своим, и я должен показаться тебе.

Свет в комнате понемногу становился все ярче. Зажмурившийся было Бизанкур открыл глаза и понял, что это не принесет ему вреда. Вот начали вырисовываться окружающие предметы обстановки — все на своих местах. Вот все так же мирно спящая в кресле кормилица, вот его отец, а вот тот, кто произносил эти слова, полные необъяснимой муки…

— Лицемерны были речи отца, говорящего, что он любит меня, — не верь таким словам. Тебя предадут, как предал меня отец, — скорбно продолжал голос, и Бизанкур наконец увидел того, кому он принадлежал.