Порог дома твоего

Улица в этот ранний час была тиха, безлюдна, шагали они молча. Переговорено, кажется, было все, и о прошлом больше не думалось. Оставалось только одно — рисовать в своем воображении будущее. Каким оно окажется у Валерия?

Если подходить к жизни серьезно, с самой строгой меркой, то у Валерия она фактически лишь начиналась. Сознательная, трудовая. Он только теперь выходил на свою основную дистанцию, и все его предыдущие годы казались ему предварительной подготовкой к сегодняшнему старту. И средняя школа, и срочная служба на южной границе, и курсы с экзаменом на звание прапорщика… Там закладывался фундамент, а здесь предстоит возвести все здание, от первого этажа до последнего.

«Ничего, все будет хорошо… Все будет, как и должно быть», — убеждал себя Самохвалов-младший, приближаясь к месту новой службы.

Из-за границы прибыл первый поезд. Отец проворно, словно молодой, поднялся на подножку спального вагона, в тамбуре пожал руку проводнику — оказалось, они были знакомы, не однажды встречались, — спросил:

— Ну, как сегодня твоя коробочка? Полным-полна?

— Свято место пусто не бывает, — улыбнулся проводник. — Кто только не мечтает погостить у нас!

— Откуда пассажиры?

— Да со всего света!

— Дети разных народов?

— Вот именно. Что ни купе, то другой язык, — сказал проводник, как бы гордясь тем, что его вагон получился столь представительным.

Валерий, прислушиваясь к их разговору, поначалу малость усомнился: «Столько стран… Справлюсь ли?» Однако увидев, как отец уверенно постучался в первое купе, решительно шагнул за ним…

НА НАРТАХ

По утрам, едва на далеком океанском горизонте оранжево вспыхнет солнце, остров преображается. Угрюмые, с трудом различимые на фоне ночного неба сопки вдруг начинают светиться, их высокие снеговые шапки густо розовеют. По крутым склонам и покатым седловинам, по зажатой со всех сторон неширокой равнине солнце щедро разливает теплые краски, смягчая суровость здешней зимы.

Но пройдет не более часа, и эти краски померкнут. Чистый, свежий диск омытого океаном солнца затуманится легкой дымкой, затем его дружно атакуют бог весть откуда появившиеся тучи и вскоре на весь день упрячут от воды, земли и людей.

Остров лежит между океаном и морем. Круглый год в обрывистые, скалистые берега с грохотом бьют волны: океан и море неутомимы. А порою бывает — волны выносят на сушу суда, разбивают причалы, смывают дома, и люди, спасаясь от цунами, поднимаются в сопки. Но едва минет опасность, они тут же возвращаются, по-хозяйски наводят на острове порядок, чтобы жить и работать как обычно.

Жителей на острове не так уж много — рыбаки и метеорологи, китобои и пограничники. Им, стоящим лицом к лицу с океаном, не раз пришлось испытать силу штормов и бурь.

Еще на материке услышал я имя пограничника Владимира Токарева. И вот первая встреча: на берегу бухты, в небольшом деревянном домике, у жарко натопленной печи Токарев греет озябшие руки и рассказывает о своей службе. Голос у него охрипший, говорит он короткими фразами, медленно.

— Жаль, Менгалимова не застали.

— Кто он?

— Да тоже каюром был.

— Хорошим?

— Его весь остров знал.

Пошуровал в печке железным прутом, добавил:

— А я что, лишь вторую зиму езжу…

— Не так уж и мало!

Мне думалось, все каюры на Камчатке — люди местные, коряки или ительмены. И вдруг — вот он, Володя Токарев, вторую зиму в этих краях. Родился и вырос на Ставропольщине, не имел ни малейшего представления о собачьих упряжках, нартах, каюрах. А его здешний учитель, каюр Салих Менгалимов, которого «весь остров знал», до службы жил в Средней Азии и ни разу никуда не выезжал.

Когда Токарев впервые увидел, как Салих управляет нартами, он растерялся. «Куда мне за такое браться! Осрамлюсь, засмеют. В упряжке собак не меньше дюжины, у каждой свой норов, да все злые, как черти. Попробуй совладать с ними! Затащат туда, куда и Макар телят не гонял!»

Менгалимов рассердился:

— Зачем руки опустил? Почему стоишь, как бедняк на ярмарке? Пойдем, кормить будем.

Токарев побрел в питомник. По пути думал: «Проситься на заставу надо. Все равно на какую. С собаками общего языка не найду».

Салиху помогал через силу, по обязанности. Неохотно доставал из глубокой ямы китовое мясо, резал, а Салих обеими руками подхватывал увесистые куски, бросал их собакам, ласково называя по кличке.

— Страшно кита любят, — говорил он, возвращаясь за очередной порцией. — Аж скулят от удовольствия.

Он, Салих, прекрасно знал, когда и чем кормить собак, от какого кита мясо им больше по вкусу: от пинвала или усача финвала. Рассказывал Токареву, как готовить юколу — вяленую рыбу. Наготовишь такого кушанья, пока улов богатый, и спокоен всю зиму.

— Больно мудреная у них кухня, — без внимания выслушав каюра, сказал Токарев. — Может, еще и лекцию прочтешь?

Салих хитровато сощурил глаза.

— Кем работал до службы?

— Ну, арматурщиком…

— Зачем так говоришь? Я про тебя все знаю.

— А спрашиваешь…

— Втолковать хочу… Знаю, что на шофера учился. Лекции слушал и все такое прочее. А каюром, думаешь, просто: увидел парты, сел — и пошел! Как бы не так.