Порог дома твоего

Пес долго еще стоял, не сводя глаз с удиравшей лисы. Но когда рыжий комок растаял вдали, он недовольно фыркнул и, отыскав переднюю упряжку, словно опомнился, почувствовал свою вину. Он побежал по снежной целине наискосок, срезая угол, и так увлекся, что перед спуском на замерзшую, слегка припорошенную снегом речку не заметил обрыва, кубарем скатился вниз. Токарев еще видел, как, жалобно взвизгнув, вслед за передовиком под обрыв сорвался его напарник. Потом в глаза ударила взметнувшаяся вихрем снежная пыль, из-под ног куда-то ушли нарты. Токарев почувствовал, как на мгновение захватило дыхание, и, собравшись в комок, стал ожидать удара. Но у берега снег лежал глубокий, солдат мягко упал в него, зарылся с головой. Где-то рядом глухо шлепнулись нарты.

Когда он выбрался из сугроба, собаки, все двенадцать, сидели вокруг нарт и отряхивались от снега. С противоположного берега смотрел Салих. Трудно было на большом расстоянии разглядеть выражение его лица, но Токареву почему-то показалось, что он смеялся. Поставив опрокинутые нарты на полозья, он схватил передовика за ошейник и побежал рядом с ним.

— Да ты садись! — донеслось с того берега. — Садись!

Обозлившись на свою беспомощность, на проделки погнавшегося за лисой передовика, Токарев еще долго бежал по льду. Когда же снова начался глубокий снег, он устало опустился на варжанки, одной рукой схватился за переднюю дугу, другой взял остол. О том, что творилось сейчас в его душе, даже Салих не догадался бы. «Ничего, — думал он, — многие вначале ошибались. Но я еще покажу им. Будут ходить как шелковые, от всяких лис и прочего зверья охота отпадет».

— Эй ты, улю-лю! — зло крикнул он на белого, лениво тащившегося в самом хвосте упряжки пса. — Ну-ка, пошевеливайся, да поживей!

И до пса неожиданно дошли — нет, не сами слова, а твердые, властно прозвучавшие в голосе каюра нотки. Поджав хвост, пес оглянулся и пошел быстро-быстро.

До аэродрома неслись без остановок. Да и там отдыхать было некогда. Врачи спешили. Они согласились подождать всего лишь несколько минут, пока собаки подкрепятся юколой.

Возвращались уже без приключений. Токарев уверенней управлял нартами, упряжка начинала признавать нового хозяина, повинуясь его властным, хотя и не всегда умелым и точным командам.

Женщину удалось спасти. Когда утром, придя в питомник, Володя узнал об этом, он коротко сказал Менгалимову:

— Давай, Салих, записывай. Согласен.

Так Токарев стал каюром. Стал, потому что увидел, как нужен на здешней границе труд этих солдат. Сколько раз поднимали его среди ночи, посылали со срочным заданием в мороз и пургу! Сколько раз приходилось ему идти на риск, зная, что в степи могут замерзнуть люди, его товарищи.

— Токарев, к коменданту участка!

Этот вызов почти всегда означал: надо опять мчаться в тундру.

…Офицер и два солдата, возвращаясь с границы, попали в пургу. Никто не знает, что с ними, где они…

— Разрешите ехать? — спросил Токарев.

Капитан кивнул:

— Да потеплее оденьтесь и захватите побольше белых ракет.

Упряжка поначалу шла вяло: днем тоже был выезд. Но вскоре собаки разошлись, порезвели. С океана, немного вбок, дул сильный ветер. Подозрительно часто на снежной целине поднимались белые вертящиеся столбики. Ночью остров казался огромным, безбрежным, а сопки на горизонте — мрачными и угрюмыми.

Токарев, пока можно было хоть что-нибудь видеть, искал вдоль дороги следы, обшаривал глазами каждый пригорок — не появятся ли там люди. Но белых вертящихся столбиков в степи становилось больше, и наконец все вокруг потонуло в разыгравшейся пурге. Солдат вспомнил о ракетнице. Пустил первую ракету и увидел только собственную, вытянувшуюся цепочкой упряжку.

Но иного выхода не было, и, чтобы не проскочить мимо тех, кого искал, кто мог в эту ночь погибнуть, Токарев выпустил еще одну ракету, затем еще. Он стал стрелять через каждые сто-двести метров пути. Белые комочки шипели и таяли, а в ответ только свистел ветер да непрерывно била в лицо жесткая, колючая пурга.

Где же все-таки люди? Неужели не найти? Мрачные предчувствия заставляли то замирать, то гулко колотиться сердце. О себе — ни единой мысли. С тех пор как Салих обучил его профессии каюра, Токарев изъездил остров вдоль и поперек, и всякое случалось в пути.

Нарты скользили все медленнее. Встречный ветер гнал по земле хлопья липкого снега. Где-то позади, по проторенному пути, пробивались еще одни парты. Тем, конечно, было легче. Раньше и он, Токарев, так же ездил — Салих впереди, он за ним. И так спокойно было на душе. Теперь же Менгалимов на Большой земле, уехал, оставив Токареву не только добрую память о себе, но и свою лучшую на всем острове упряжку. Его Моряк торил сейчас дорогу, понимая голос Токарева так же, как недавно понимал голос Менгалимова.

— Пра-аво, пра-аво! — кричал сквозь пургу Токарев и чувствовал, как вся упряжка забирала правее.

Только бы не сбиться, не уйти далеко от океана!