Пороги сновидения

С этой сборки начинается формирование перцептивного пространства. Неважно, сколько в нем реального, сколько воображаемого (тональ всегда стремится заполнить несобранные области самодельными иллюзиями), но это уже первый шаг к миру сновидения.

Здесь я буду называть миром сновидения все виды последовательных восприятий, полученных при помощи пробужденного и контролируемого внимания после «засыпания». Мне кажется, это терминологически верно. Ведь, как уже было сказано, перцепции, полученные во внимании сновидения, как и перцепции, полученные во втором внимании, содержат сигналы извне. Разница лишь в объеме и уровне энергетического участия субъекта в воспринимаемом поле.

Мир сновидения — это бесконечная вселенная, разные области которой отличаются друг от друга интенсивностью и качеством сборки. Он начинается с видения рук и собственной спальни, а заканчивается — в безднах «темного моря осознания». Можно сказать, что мир сновидения — это Бесконечность, представленная нашему ограниченному осознанию в процессе его последовательного усиления. Это нагуаль, или «большие эманации Орла».

То, что мир сновидения (нечто, как нам кажется, «субъективное и туманное»), описывается как проявление над-человеческой Объективности мироздания, может показаться странным.

Не смешно ли во сне искать Реальность? («Когда низший слышит о Дао, — давным-давно писал Лао-цзы, — он смеется над ним. Если бы он над ним не смеялся, оно не заслуживало бы имени Дао».) В сновидческой работе толтека можно найти великий парадокс, который лежит в самой основе мироописания. «Внутреннее» превращается во «внешнее», субъективное — в объективное.

И недаром Кастанеда называл энергетическое поле Вселенной не только нагуалем, но и «темным морем осознания». Ибо объективный Мир дан нам через непрерывно разворачивающееся осознание — внешнее проявляет себя через внутреннее.

Но почему сказано, что море «темное»? Эпитет мрачный и вызывающий неприятные ассоциации. Почему Кастанеда не последовал индоевропейской мистической традиции в своей интерпретации уроков дона Хуана? Ведическая концепция, лежащая в основе культурного языка европейской цивилизации, кажется массовому читателю ближе и «понятней», ее архетипическая символика «света» и «тьмы» как Добра и Зла, Рая и Ада (в самом широком смысле) настолько укоренилась в тонале нашей цивилизации, что даже не нуждается в специальном усилии переводчика. В образном языке, которым мы привыкли пользоваться, Сознание и Свет — почти синонимы. И наоборот, бессознательность — это Тьма. Из этих смысловых полей возникли древние ассоциации индо-ариев: Бессознательность-Неведение-Тьма-Страдание-Зло.

Я специально обращаю ваше внимание на то, о чем иными словами не раз говорил дон Хуан в книгах Кастанеды: мы живем в описании ми-ра, который существует как текст, написанный на конкретном языке с использованием конкретного письма, построенного на образах и идеях, порожденных ограниченным культурным пространством. Культурное пространство, сформировавшее язык описания мира, — это древнейший слой осмысления Реальности внутри данного этноса. Он не универсален. У американского индейца — наследника ольмеков, толтеков, майя, инков — один образный лексикон, у китайца или японца — другой, у европейца, впитавшего в себя культуру ариев, распространившуюся когда-то по большей части Евразии — от Индии до Средиземноморья, — третий.

Дон-хуановский нагуализм в трансляции Кастанеды «многоязычен». С одной стороны, он в полном согласии с собственной концепцией, призывающей выйти за границы всякого привычного «описания», — при-рожденный «полиглот», который сознательно держит дистанцию между направленным на безусловную Свободу мышлением и набором языко-вых инструментов, куда входит не только лексика, образы, понятия и категории, но также грамматика и синтаксис, от которых зависит логика, линейность или нелинейность суждений, и многое другое. Это его принцип, один из немаловажных путей освобождения от автоматического воспроизведения мыслительных стереотипов тоналя. С другой стороны, сам Кастанеда — транслятор и неизбежный со-автор того нагуализма, который мы получаем посредством его книг, — многоязычен и, в силу особенностей его биографии, имеет, так сказать, «межкультурный статус». Даже на собственной почве Латинская Америка неминуемо порождает транскультурные (индейско-испано-португальские) феномены; в еще большей степени это относится к перуанцу, эмигрировавшему в США, но при этом испытывающему мощное воздействие ментальной и образной системы месоамериканского шаманизма. Это идейное и символическое многоязычие Кастанеды, безусловно, помогло ему понять и принять над-национальный, над-этнический импульс Учения, его свободу и независимость от конкретной традиции, но в некоторых отношениях усложнило положение читателя. Ибо то, что понятно дону Хуану, не всегда понятно Кастанеде, а то, что понятно Кастанеде, не всегда понятно нам^{25}.