Пороги

— Бросьте. Если у вас будут новые данные, более доказательные, — другое дело. Приходите. Буду рад вас выслушать.

Фабрицкий и прокурор расстались друзьями, хотя и не до конца довольными друг другом.

Снова Голубой Пегас — на этот раз за город, в санаторий, где долечивался Ган. Тот был в пестрой заграничной пижаме, немного осунувшийся, но на вид здоровый.

— Борис Михайлович, рад вас видеть, и как будто в полном здравии! Как вы себя чувствуете?

— Хорошо. На днях выписываюсь. Какие новости в институте?

— Ничего особенного. Делаем дисплей. Нешатов творит чудеса. Я только сегодня прилетел, как Чацкий, с корабля на бал, но с воздушного корабля, лайнера. И сразу же окунулся по уши в помои.

Фабрицкий рассказал о ночных звонках. Ган как-то по-старчески пожевал бледными губами. Со своими отросшими белыми волосами, в фантастическом одеянии, он напоминал вещего Бояна из оперы «Руслан и Людмила». Не хватало бороды и гуслей.

— Значит, прокурор не советует возбуждать дело?

— Решительно не советует.

— А помните, я вам говорил: затея безнадежная.

— Да, вы были правы. Вы более или менее всегда правы.

— Но не всегда вы так думали.

— Кто старое помянет, тому глаз вон.

— Хорошая была бы надпись на фронтоне института истории.

— Рад, что вы шутите. Признак здоровья. Вам, между прочим, гулять разрешают?

— Только по терренкуру.

Фабрицкий не понял:

— По чему?

— Сразу видно глубоко здорового человека. Вы в санатории хоть раз были?

— Ни разу. Как говорится, бог миловал.

— Терренкур — это дозированная ходьба. По парку проложен маршрут, через каждые сто метров скамейка, садись, отдыхай. Помни, что ты получеловек.

— Давайте пройдемся вместе по вашему терренкуру. Буду садиться и отдыхать с вами вместе.

— Пошли.

Ган надел свою лыжную куртку, натянул на голову некое подобие французской матросской шапочки...

— Борис Михайлович, зачем вы так кутаетесь? На дворе тепло, почти жарко.

— Я простудлив, — серьезно ответил Ган.

Парк сиял прелестью позднего, перезрелого лета. Легкий прохладный ветер копошился в деревьях. На березах кое-где уже поблескивали желтые листья. Репейники-переростки выглядывали из травы. Ган и Фабрицкий шествовали по терренкуру, присаживаясь и отдыхая где положено.

«До чего стар, — думал Фабрицкий, глядя на лицо Гана, прозрачно-белое, как пергаментная бумага, чисто выбритое и голубоватое понизу, — совсем старик, а ведь мне ровесник». Мускулы ног требовали движения; сидя на скамье, Фабрицкий как бы приплясывал.

Вдали показалась женская фигура в белом; тени от деревьев скользили по ней.

— А помните, Александр Маркович, где-то у Тургенева есть этот образ: она идет по аллее, и по тому, что тени движутся по ней снизу вверх, а не сверху вниз, он догадывается, что она идет к нему, а не от него?

— Что-то такое припоминаю. Выразительная подробность.

Белая фигура приближалась. Тени по ней двигались отчетливо, снизу вверх. Это была невысокая, толстенькая женщина в белых башмачках. По тому, как ярко озарилось, даже порозовело лицо Гана, Фабрицкий понял, что идет Катерина Вадимовна.

— Катенька, дорогая! Какая радость!

Она приблизилась, подала мужу руку в вязаной кружевной перчатке, белой и старомодной, как она вся. Ган склонился над этой рукой и поцеловал ее сквозь перчатку.

— А у меня тут Александр Маркович. Любезно меня навестил. Вы ведь знакомы?

— Еще бы! — ответила, мило сияя, Катерина Вадимовна.

Фабрицкий тоже поцеловал руку в перчатке. Сквозь дырочки вязки чувствовалась прохладная, нежная кожа. Прошлый век, со всей его милотой, проглядывал сквозь грубую современность...

— Не надо только его волновать, — попросила Катерина Вадимовна, — доктор говорит, что любое волнение ему вредно.

Это старомодное «доктор» вместо современного «врач» тоже было по-своему трогательно. И все-таки он не мог не раздражаться, самую чуточку, этим тщательно застегнутым воротом, этой шапочкой, этим обереганием себя от впечатлений. «Изнежил себя человек, — думал он. — Гиподинамия...»

— Да нет, я уже окончил все разговоры, — сказал он, — а теперь мне пора. Только сегодня прилетел, был уже в четырех инстанциях, сейчас надо опять в институт. Дела...

Дела, дела... Голубой Пегас и в самом деле летел как на крыльях. Фабрицкий чувствовал то органическое единство с машиной, которое делает ее вместе с человеком каким-то современным кентавром. Он вел машину не задумываясь, как человек дышит, сам того не сознавая. Мысли его были заняты другим, но в нужные моменты он автоматически тормозил, переключал скорости, зорко следил за всеми предметами в поле зрения. Меньше чем за час он добрался до института.

— Александр Маркович, — сказала ему Таня, — тут вами интересовался директор. Просил зайти.

Фабрицкий помчался к директору, так же автоматически лавируя в людском потоке, как только что на улице — в потоке машин. «Здравствуйте, Александр Маркович!» — раздавалось то там, то сям. Он останавливался, тряс людям руки, улыбался.

— Здравствуйте, Александр Маркович, — сказал Панфилов. — Рад, что вы хорошо отдохнули.

— Позвольте вам напомнить: я не отдыхал, а работал.