Порою нестерпимо хочется

Симона открывает сверток, только что доставленный посыльным от Стоукса.

-- От кого?

-- Карточки нет, -- отвечает посыльный. -- Хави сказал, чтобы никаких карточек... чтобы вы не могли отослать обратно.

-- Ну так, значит, ты просто отнесешь это назад тому, кто тебе это дал... как красиво, но как он мог? -- и передай, что я не принимаю подарков от незнакомых мужчин... И все-таки интересно, как это он выбрал такое красивое и точно по размеру?

-- Может, ему помогла его сестра?

-- Вот и отнеси сестре.

-- Не могу, -- отвечает парень, пытаясь заглянуть за вырез ее халата. -- Я только доставляю.

-- Да?

-- Ага. -- Он подмигивает, перегоняет в угол рта спичку, которую жует, и исчезает, прежде чем она успевает остановить его. Симона спешит назад, в свою спальню, пока из другой половины коттеджа не высунулась мамаша Нильсен или кто-нибудь из ее отпрысков и не начали вынюхивать, что происходит... Она раскладывает платье на кровати и рассматривает его... Какое красивое! Но нет. Она обещала. Она не может огорчить Святую Деву...

Она уже сложила платье в коробку и начинает заворачивать ее в оберточную бумагу, когда вдруг видит в окне индеанку Дженни -- плотная, коренастая, в резиновых сапогах, она решительно шествует в дымке дождя. Симона смотрит, комкая в руках шуршащую бумагу. "Я не хочу стать такой, -скорчив рожицу, говорит она себе. -- Я не хочу становиться такой. Я раскаялась, я поклялась на Библии, я обещала Божьей Матери никогда больше не грешить... но превращаться в такое я не хочу".

Внезапно Симона вспоминает свое отражение в зеркале и жалость в глазах женщин, когда они встречают ее на улице. Она закрывает глаза... "Я была добродетельна. Но добродетель превратила меня в то же, во что порок эту земляную шлюху, -- в уродину в затасканных платьях. Так что теперь все женщины в городе смотрят на меня как на городскую блядь. А все из-за моего вида. Потому что мне не хватает денег на то, чтобы выглядеть прилично. О Дева Мария! -- Она прижимает оберточную бумагу к губам. -- О дай мне сил побороть свою слабость..."

Прижав бумагу к лицу, Симона заливается слезами, ощущая постыдность своего грешного вида гораздо сильнее, чем когда-то постыдность самого порока. "Пресвятая Дева, отчего я так порочна? -- вопрошает она деревянную фигурку, стоящую в шкафу. -- Отчего я стала такой слабой?"

Но в ее голове уже как на дрожжах зреет другая мысль: "А с тобой, Пресвятая Дева, что случилось, если ты позволяешь такому происходить?"

Лампы дневного света мигали и гудели. Все пахло дезинфекцией. Как только Хэнк приближается к столу сестры-амазонки, она тут же указывает ему: "Сюда, мистер Стампер", хотя он еще и рта не успел раскрыть. Они минуют новую часть больницы и вступают в коридор с таким низким потолком, что Хэнк начинает инстинктивно пригибаться, чтобы не задеть головой лампы. Помещения выглядят такими древними, словно были выстроены много веков назад, еще индейцами, и побелены в честь прихода бледнолицых. В этой части больницы он никогда раньше не был -- окаменевшие от непрестанного мытья деревянные стены, линолеум протерт до дыр от постоянного шарканья тапок... а в открытых дверях -- бесконечные старики, сидящие откинувшись на металлические спинки кроватей, как тряпичные куклы, -- одутловатые, морщинистые лица, окаменевшие в голубом мерцании телевизоров.

Заметив его интерес, сестра останавливается перед палатой побольше и улыбается.

-- Теперь у нас в каждой палате есть телевизор. Конечно, старые, но все же работают. Дар Дочерей Американской Резолюции. -- Она поправляет лямку на своем переднике. -- Теперь старикам есть на что посмотреть, пока они ждут.

Картинка на экране телевизора, стоявшего в той палате, у которой они задержались, начала мигать, но никто не попросил ее наладить.

-- Пока они ждут чего? -- не удержался Хэнк. Сестра бросила на него пронзительный взгляд

и двинулась по коридору к палате Генри.

-- Мы были вынуждены поместить его на свободное место, -- пояснила она довольно резким тоном. -- Хотя он и не относится к склеротикам. Новое крыло всегда переполнено... новорожденные с мамами и прочие. Но он ведь тоже уже не мальчик, не правда ли?

Пахло старостью и всеми ее побочными явлениями, дешевым мылом и мазью грушанки, спиртом и детским питанием, и поверх всего реял острый запах мочи. Хэнк сморщил нос от омерзения. Но, с другой стороны, подумал он, почему бы старикам не жить в своем старом мире, а новорожденным, мамам и прочим -- в новом?

-- Да... полагаю, он уже не мальчик.

Сестра остановилась у самой последней двери.

-- Мы предоставили ему одноместную палату. Сейчас у него мистер Стоукс. -- Она понизила голос до пронзительного шепота: -- Я знаю, что вы просили пока никого к нему не пускать, но я подумала... ну Боже ж мой, они такие старые друзья, что в этом может быть плохого? -- Она улыбнулась, распахнула дверь и объявила: -- Еще посетитель, мистер Стампер.

С подушки поднимается осунувшееся лицо, обрамленное седой гривой, и разражается гоготом.