Порою нестерпимо хочется

-- Врешь. Ты просто боишься, что я переживу тебя. Сколько я тебя помню, ты все время этого боишься. Сынок, ради Господа, дай ты мне эту хреновину! -- Взяв шнур, он прижимает кнопку звонка к ночному столику и страдальчески кричит: -- Сестра! Сестра! -- Глаза зажмурены от прилагаемых усилий. -Сделай укол этого обезболивающего! И где, черт побери, мой кофе?

-- Спокойно, папа...

-- Да, Генри, -- Бони раскладывает паутину своих пальцев на простыне, которой накрыты ноги Генри, -- лучше так не волноваться.

-- Стоукс, -- глаза Генри, обычно широко раскрытые и пышущие огнем, вдруг суживаются и становятся ледяными, -- убери свою рыбью лапу с моей ноги. Убери ее прочь! -- Он смотрит на Бони, пока тот не опускает глаза, и чувствует, как его захлестывает удовольствие от того, что он наконец дал волю долго сдерживаемому чувству. Не отводя взгляда от Бони, он продолжает с непривычной мягкостью: -- Ты не лучше ее, Стоукс, и сам это прекрасно знаешь. Только ты ждешь моей смерти уже сорок пять лет. Ждешь, когда я откину копыта. -- Он с угрозой оттягивает шнур. -- Убери руку, я сказал тебе! Прочь!

Бони убирает руку и с уязвленным видом подносит ее к груди. Генри отпускает звонок и начинает возбужденно ерзать под одеялом.

-- Это неправда, старина, -- обиженно говорит Бони.

-- Это правда. Это правда, как пить дать, и мы оба это знаем. Сорок пять лет, пятьдесят лет, шестьдесят лет. Сестра!

Бони вздыхает и отворачивается -- на лице его написана обида на несправедливое обвинение. Но в его возмущении столько фальши, в его покачивающейся голове столько злобы, что Хэнк чувствует, как всем своим поведением Бони невольно подтверждает слова Генри. Хэнк в изумлении отступает и останавливается, почти скрывшись за желтой занавеской. Увлеченные своей враждой, старики забывают о нем. Бони продолжает скорбно качать головой, Генри вертится под одеялом, время от времени бросая взгляды на своего старого дружка. После минутного молчания он раскрывает рот, чтобы выразить то, что так долго сжигало его и теперь угрожает вырваться из-под контроля.

-- Добрых шестьдесят лет. С тех пор... с тех пор... черт бы тебя побрал, Стоукс, это было так давно, что я даже не могу вспомнить, когда это началось!

-- Ах, Генри, Генри... -- Бони предпочитает гасить пламя укоризной. -Неужто ты и вправду можешь припомнить, чтобы когда-нибудь за все эти годы я давал тебе что-либо, кроме мудрых советов? Неужели можешь?

-- Это каких же? Это когда ты советовал мне, Бену и Аарону взять маму и отправиться в Юджин в приют для безработных, убеждая, что одни мы не переживем зиму в лесу? Ты тогда говорил, что с непривычки здесь не выжить. Припоминаешь этот советик? Так вот, насколько я помню, мы прекрасно выжили...

-- В ту зиму из-за твоего упрямства вы потеряли мать, -- напоминает ему Бони.

-- Потеряли? Она умерла! Лес к этому не имеет никакого отношения. Она просто заболела, слегла и умерла!

-- В городе этого могло бы и не быть.

-- Это могло произойти где угодно. Она умерла в тот год, потому что решила, что ей суждено умереть.

-- Мы все предлагали помочь.

-- Еще как! Ты здорово нам помог, оставив нас без лавки.

-- Мы все бескорыстно предлагали вам все необходимое...

-- А что хотели взамен? Наш дом и имущество? Закладную на десять лет?

-- Генри, это нечестно, организация не предъявляла таких требований.

-- Может, это нигде не было записано, но суть остается той же. Мне не довелось знать твоего отца или эту чертову его организацию, но что это были за бескорыстные предложения, я помню. Отличные были такие предложения.

-- Говори что хочешь, но нас никто ни в чем не может обвинить, мы всего лишь отстаивали общественные интересы.

Прежде чем Генри успевает ответить, дверь открывается и в палату входит сестра с маленьким бумажным стаканчиком кофе. Поставив его на столик, она окидывает взглядом мужчин и поспешно выходит, не говоря ни слова. Генри принимается пить, глядя на Бони сквозь поднимающийся пар. Когда он отрывает стаканчик от губ, Хэнк замечает на нем два следа от зубов -- тех, что были напротив друг друга. Не отрывая взгляда от склоненной головы Бони, Генри ставит стаканчик на стол и вытирает губы рукавом своей белой фланелевой рубахи. Бони продолжает трясти головой, скорбно кудахча по поводу плачевного состояния своего старого приятеля.

-- Бони, -- наконец выдохшись, произносит Генри, -- у тебя есть с собой понюшка?

Бони оживляется:

-- Конечно, конечно, -- и достает из кармана пиджака табакерку. -- Вот, позволь-ка мне...

-- Дай сюда.

Бони моргает и, не открывая табакерки, осторожно ставит ее на простыню. Генри берет ее в руку. Он вертит ее своей нежно-розовой рукой, старательно пытаясь открыть крышку большим пальцем: полудюймовый поворот, еще усилие и снова поворот -- перехват, поворот, перехват, поворот-Хэнк еле сдерживается, чтобы не выхватить у него табакерку и самому не отвернуть крышку, избавив и себя и его от бессмысленного мучения. Но что-то не дает ему тронуться с места, и он не осмеливается выйти из-за занавески. Еще не осмеливается. Пока все не заканчивается само собой.