Порох из драконьих костей

Марта Чистюлю понимала: признаться деду Стефа — значит, вернуть деньги, иначе выйдет не по-человечески. Нечестно. А Чистюля — он, конечно, трепло и раздолбай, но подличать не станет. Даже жалко его. Даже больше, чем себя: у него вообще ни шанса тогда. Разве только где-нибудь в далёком зарубежье обнаружится далёкий же и богатенький родственник. Такой, чтоб всё завещал Чистюле и стремительно помер.

Проще выловить в колодце трёхжеланьевую щуку. Или слетать на Юпитер.

— Не признавайтесь пока, — сказала Марта. — Отвезти на свалку — это не продать, что-нибудь придумаем.

— Ты хоть понимаешь…

— Всё, хватит ныть. Приеду — обсудим.

Она оборвала связь и как-то даже приободрилась. Можно было не думать насчёт Штоца и мелкого Будары, хотя бы сколько-то времени. Когда заботишься о других, это здорово помогает отвлечься от собственных проблем.

Марта медленно шагала по аллейке между могилами — теперь она никуда не спешила. Кладбище лежало пустое, безжизненное, только где-то у дальнего входа передавал прогноз погоды врубленный на полную радиоприёмник. Обещали сухую и ясную, местами незначительные осадки, ветер порывистый, спонсор программы — магазин «Необходимые вещи».

Ей вдруг дико захотелось, чтобы мама лежала всё-таки не в Рысянах, на тамошнем полузаброшенном погосте, а здесь. Чтобы можно было в любой момент взять и прийти к ней. Просто посидеть рядом, а то и поговорить. Хотя, конечно, Марта давно поняла, что мамы там нет, там только тело, а душа… душа где-то далеко. Просто иногда человеку нужно место, куда он может прийти и поговорить. И знать, что его поймут. Что молча выслушают.

Но мама так решила, и отец не посмел пойти против её воли. Наверное, и к лучшему. А Марте не надо быть эгоисткой и думать только о себе. В Рысянах спокойно и тихо, поют птицы, растёт трава, и даже сгоревшая старая церковь не портит пейзажа.

Неужели ты хотела бы, чтоб мама лежала здесь — рядом с горлопанящим приёмником, а, Марта?

Вдруг — как будто в ответ на её мысли — впереди раздались звук осыпающейся земли и чьё-то тяжёлое дыхание, этакое размеренное, молодецкое подхекивание, — а потом Марта увидела справа, рядом с часовенкой, под самым забором, яму. Вдоль забора желтели крышки, высокие, сводчатые, от них пахло свежим деревом.

Это была самая старая часть кладбища, здесь стояли заброшенные склепы времён Второго Змия, а то и более древние. Потомки тех семей давно уже в городе не жили: одни сбежали между Первой и Второй крысиными, другие угодили под Большое переселение. В склепах ночевали бомжи, и жили бродячие собаки. Потом что-то выгнало их — или, как подозревала Марта, кто-то: вскоре после этого склепы облюбовали клиенты Губатого. И все остались довольны — ну, кроме, бомжей и собак, и ещё местных малолеток, которым пришлось искать новые места для проверки собственной безбашенности. В городе стало если не чище, то спокойнее, и егеря могли наконец-то с облегчением закрыть глаза на делишки Губатого и тех, на кого он работал.

Вот только, подумалось Марте, — чего ж сейчас-то за него взялись?

Но мысль эта мелькнула и пропала — потому что из ямы вдруг вылетела очередная порция свежей земли. Упала на солидную уже гору, сразу же чуть осыпалась обратно. Хеканье между тем прервалось, две ладони хлопнули по краю ямы, упёрлись, впились пальцами в почву. Наружу явилась сперва плешивая голова с сосульками сизых волос, затем тощие — кожа да кости — руки…

Не мертвец, конечно, хотя Марта не сомневалась: кое-кто был бы рад, окажись этот человек именно мертвецом. Вот Чистюля, например.

— «А теперь мы начинаем трансляцию с товарищеского матча между урочинскими „Хлеборобами“ и нижнеортынскими „Вепрями“», — сообщило радио.

Восставший из могилы в ответ сплюнул и объявил:

— Шабаш, рабы не мы! Перекур.

Говорил он этаким бормочущим шепотком, сразу стало ясно, что обращается к себе или — в крайнем случае — к какому-нибудь воображаемому другу. Марта не знала, насколько далеко там всё зашло в этом плане.

Он похлопал себя по карманам спецовки, вскинул брови, когда обнаружил пачку в нагрудном, постучал по донышку, чтобы одна сигаретина выглянула наружу, и по-обезьяньи ухватил её обкусанными, цепкими губами.

Потом поднял взгляд на Марту и спросил:

— Есть огонёк?

— Здравствуйте, господин Трюцшлер, — сказала она.

— Здрасьте-здрасьте. Зажигалку-то дай. Ты почему не в школе?

Было начало седьмого, уроки заканчивались в полвторого, максимум в три. Отец Чистюли об этом, конечно, знал. Может, и не прямо сейчас, но когда-то — наверняка.

Марта вдруг вспомнила один из рисунков Пауля Будары. Только сейчас она сообразила, что там был изображён господин Хильберт Трюцшлер — но господин Трюцшлер лет двадцати, молодой, красивый, с дурацким романтическим блеском в глазах. И с чёрной тенью, которую он пытался поймать на удочку. С собственной оскаленной тенью.