Порождающая огонь

То-то и оно. В том-то и беда. Чем дальше, тем больше ей это нравилось; чем дальше, тем сильнее ощущала она свое могущество, этот живой источник, набирающий и набирающий силу. Это ощущение казалось ей похожим на сноп света: чем дальше, тем шире и шире... Мучительно трудно бывает остановиться.

(даже дух захватывало)

И поэтому она остановится сейчас. Умрет здесь, но зажигать ничего не станет. Вероятно, она даже хотела умереть. Умереть во сне - ведь это совсем не Страшно.

В ее сознании запечатлелись только два человека - Хокстеттер и этот уборщик, наводивший каждый день порядок в ее жилище. Зачем так часто, спросила она его однажды, когда здесь и так чисто.

Джон - так его звали - вытащил из заднего кармана старенький замусоленный блокнот, а из нагрудного кармана грошовую шариковую ручку. Вслух он сказал: "Работа, подружка, у меня такая". А в блокноте написал: "Куда денешься, когда они тут все дерьмо?"

Она чуть не прыснула, однако вовремя вспомнила про людей с огненным ореолом вокруг головы и про запах человеческого мяса, напоминающий запах тлеющего плюшевого медвежонка. Смеяться опасно. Поэтому она сделала вид, что не разглядела записку или не поняла ее. С лицом у этого уборщика было что-то жуткое. Один глаз закрывала повязка. Ей стало жаль его, она уже собиралась спросить, из-за чего это - автомобильная авария или другое несчастье, но тут же подумала, что это еще опаснее, чем прыснуть от фразы в блокноте. Она не смогла бы этого объяснить, просто интуитивно чувствовала каждой клеточкой.

Вообще он производил приятное впечатление при всей своей страхолюдной внешности, с которой, кстати, вполне мог бы поспорить Чак Эберхардт, ее сверстник из Гаррисона. Когда Чаку было три года, он опрокинул на себя сковородку с кипящим жиром, и это едва не стоило ему жизни. Мальчишки потом дразнили Чака Шкваркой и Франкенштейном, чем доводили его до слез. Это было гадко. Никому и в голову не приходило, что такое может случиться с каждым. В три-то года головенка маленькая и умишко соответственный.

Исковерканное лицо Джона ее не пугало. Ее пугало лицо Хокстеттера, хотя оно ничем не выделялось - только что глазами. Глаза у него были еще ужаснее, чем у "доброй тети". Они впивались в тебя. Хокстеттер уговаривал Чарли поджечь что-нибудь. Клещом вцепился. Он приводил ее в кабинет, где иногда лежали скомканные газеты, стояли стеклянные плошки с горючей смесью или что-то в этом роде. Он расспрашивал ее о том о сем и сюсюкал, а кончалось всегда одним: Чарли, подожги это.

С Хокстеттером ей было страшно. Она чувствовала, что у него в запасе много разных... разных

(хитростей) хитростей, и с их помощью он заставит ее что-нибудь поджечь. Нет, она не будет. Но страх подсказывал ей, что будет. Хокстеттер ни перед чем не остановится, для него все средства хороши. Однажды во сне она превратила его в живой факел и в ужасе проснулась, зажимая руками рот, чтобы не закричать.

Как-то раз, желая оттянуть неизбежный финал, она спросила у Хокстеттера, когда ей разрешат увидеться с папой. Она бы давно спросила, если бы наперед не знала ответ. Но тут она была особенно усталая и подавленная, и вопрос вырвался сам собой.

- Чарли, ты же знаешь, что я тебе отвечу. - Хокстеттер показал на стол в нише. Там на металлическом подносе лежала горкой деревянная стружка. Подожги это, и я сразу отведу тебя к отцу. Ты можешь увидеть его хоть через две минуты. - Взгляд у Хокстеттера был холодный, цепкий, а рот растягивался в эдакой свойской улыбочке. - Ну что, по рукам?

- Дайте спички, - сказала Чарли, чувствуя, как подкатывают слезы. Дайте спички, и я подожгу.

- Ты можешь это сделать одним усилием воли. Разве не так?

- Нет. Не так. А если даже могу, все равно не буду. Нельзя. Свойская улыбочка Хокстеттера увяла, зато в глазах изобразилось участие.

- Чарли, зачем ты себя мучаешь? Ты ведь хочешь увидеть папу? И он тебя тоже. Он просил тебе передать, что поджигать можно.

И тут слезы прорвались. Она плакала долго, навзрыд; еще бы ей не хотелось его увидеть, да она каждую минуту думала о нем, тосковала, мечтала оказаться под защитой его надежных рук. Хокстеттер смотрел, как она плачет, и в его взгляде не было ни теплоты, ни симпатии, ни даже сожаления. Зато было другое - расчет. О, как она его ненавидела!

С тех пор прошло три недели. Она упрямо молчала о своем желании повидаться с отцом, хотя Хокстеттер без конца заводил одну пластинку: про то, как ее папе одиноко, и что он разрешает ей поджигать, и - это добило Чарли - что она папу, наверное, больше не любит... так он сказал Хокстеттеру.

Она вспоминала все это, глядя на свое бледное личико в зеркале и прислушиваясь к ровному гудению пылесоса. Когда Джон покончит с ковром, он перестелет белье. Потом вытрет пыль. Потом уйдет. Лучше бы он не уходил ей вдруг так захотелось услышать его голос!

Раньше она отсиживалась в ванной до его ухода; был случай, когда он выключил пылесос, постучал к ней в дверь и обеспокоено спросил: