Портрет

— В Институт культуры. Я скажу папе, чтобы тебя туда тоже взяли.

— Посмотрим, — вздохнул я. — Хотя там вообще-то я мог бы преподавать современную белорусскую литературу. У нас есть роман под названием «Дыхание грозы». Слышала о нем?

— Слышала, — кивнула Людмила. — Я всегда знала, что ты предатель. Пошел вон, негодяй!

Она заплакала.

Я вышел из аппаратной, как наевшись мыла. Работа на телевидении, как выяснилось, была не такой уж легкой.

9

— Ну ты даешь! — сказал мне Юзик Кривко. — Зачем ты заставил поэта лезть под стол?

— Никто его не заставлял! — возмутился я. — Сам полез.

— А кто курил в студии?

— И в студии никто не курил. Трагическое стечение обстоятельств.

— Скорее — закон подлости, — покивал Юзик. — Как тебе удается все сразу: любить девушек, ссориться с начальством и портить передачи?

— Никого я не люблю, — буркнул я. — А передачи живьем давно надо запретить. Ходишь как по лезвию ножа.

— Именно из-за тебя и запретили, — согласился Юзик. — Заявление не подаешь?

— Какое заявление? — напрягся я.

— Людочка подала. Говорят, в пединститут переходит.

— В Институт культуры. А с меня институтов хватит, еще полгода назад в языковедческом страдал.

На самом деле в Институте языкознания работать было намного легче. И девушки не хуже ассистенток режиссера, не говоря уж о помрежках. Но больше всего мне не хватает портрета Якуба Коласа. Надо выдрать его портрет из школьного учебника и повесить над своим столом. Или нарисовать его масляными красками?

— Значит, не собираешься в институт? — усмехнулся Юзик. — Может, и правильно. У нас свои институты. Белькевич сказал, что его чуть инфаркт не хватил, спас только стакан водки.

— Все мы ей спасаемся, — хмыкнул я. — Рем предлагает сегодня после работы расписать пульку. Не играете?

— Нет, — сказал Юзик, — мне только пульки не хватает. Это что-то вроде дурака?

— Близко к нему, — кивнул я. — Кому дадут выговор: мне или Людмиле?

— Обоим. А могут и выгнать. Хорошо, пока никто ничего не заметил. У нас поэзию по телевизору не смотрят.

— Совсем? — удивился я. — А обозреватель?

— С ним Валентин поговорил. Наш человек.

— С радио? — догадался я.

— Да. Ну так что будем делать с поэзией? Закрываем передачу?

— Зачем, — пожал я плечами, — записывать будем. Живой эфир — это вчерашний день.

Юзик посмотрел на меня — и ничего не сказал. Чувствовалось, он не во всем понимал молодых сотрудников редакции.

Людмила ушла с телевидения, что называется, по-английски. Никому даже не помахала ручкой.

— И с тобой не простилась? — спросил я Володю Колоткова.

— А у меня с ней ничего не было, — усмехнулся он. — Не наша.

— Почему?

— Не в той семье выросла. Наши люди от сохи.

— Особенно Танечка, — рассмеялся я. — Выговор ей объявил?

— А какой смысл? Это на тебя выговор может подействовать, а для девчат он пустой звук. Сказал, чтоб закрывала за собой дверь.

— Лучше запретил бы ей курить.

— Ну, это нарушение прав человека. Они у меня свободные личности.

Я с уважением посмотрел на главного режиссера литр-драмы. На своем месте человек.

— Ты тоже на своем месте. Самогуд говорит, что очень уж легко относишься к своим обязанностям, а по-моему — нормально. О чем у тебя следующее народное слово?

— О пословицах и поговорках. Хорошего знатока нашел в академии.

— Доктора наук?

— Нет, кандидата. Галина Атрашевич, красивая женщина.

— У тебя талант находить красивых.

— Так на Беларуси пчелы как гуси!

Мы засмеялись.

Галина Михайловна Атрашевич и в самом деле была интересная женщина. Высокая, со вкусом одетая, на губах ироничная усмешка. Она была лет на пять старше меня, и это огорчало.

«Отчего они все либо старше, либо младше? — вздыхал я. — Где моя ровня?»

«А Лида? А Люда? А Марина с Валей из общежития? — тут же вылезло мое второе «я». — Или ты живешь по принципу “На что нам что, когда у нас вот что”? Вот так и профукивают свое счастье».

«С примитивными личностями вроде тебя мне не о чем говорить, — огрызался я. — Ко всему еще и пентюх».

Второе «я» обиделось и исчезло. Но с ним иначе нельзя. Я его знал не хуже, чем себя.

Если бы не проколы с начальством и поэтом в живом эфире, можно было бы сказать, что жизнь налаживается. Даже телевизор дали. После выступления на общестудийной летучке я его выключил и поставил экраном к стене. У меня не было времени смотреть футбол, не говоря уж о других передачах.

— А вдруг кто увидит? — спросил Женя Микушкин, ненадолго заскочив в общежитие.

— Кто «кто»? — спросил я.

— Главный редактор, например. Или они сюда не заходят?

— Не заходят, — согласился я.

Но на всякий случай повернул телевизор экраном к людям. Вдруг и в самом деле заглянет кто-нибудь из начальства? Мне хватило разговора с ним по телефону.

Кстати, главный редактор и впрямь стал поглядывать на меня если не с настороженностью, то с повышенным интересом.

— Ну и что дальше? — как-то спросил он.

— Готовлю передачу о пословицах и поговорках, — отрапортовал я.

— Я спрашиваю, какие отношения были у тебя с прежним начальством? Кроме Института языкознания, ты еще где-нибудь работал?