Портрет А

Зайдет речь об Атлантике, со всех сторон: Океан! «Океан»!^{104} И возведут к потолку свой внутренний взгляд.

Но зародилась на земле и другая жизнь, тщедушная, жалкая, вроде крысиной: еле слышное хрум-хрум, и то не всегда различишь, шерстинки, топоток — и снова все стихло. Жизнь А. — одна из таких незначительных жизней, но и она — Океан, Океан, и к тому же в движении, а куда лежит его путь? И его «я» загадка.

* * *

Он думает, где же его жизнь: иногда ему кажется, что все еще впереди, реже — что жизнь прошла или проходит сию минуту, но впереди — все-таки больше. Он ее крутит-вертит, направляет, примеряет. Но не видит.

И все же это и есть его жизнь.

Не совсем пустота, а прозрачность, нет, не прозрачность — стрела, а еще ближе — воздух.

* * *

С возрастом он стал искать свою юность. Ведь он на нее рассчитывал. Он ее все еще ждет. А ему скоро умирать.

* * *

Другие не правы. Это уж точно. Но ему-то, ему как жить? Вечно нужно действовать прежде, чем разберешься…

* * *

До порога отрочества он был шар, герметичный и самодостаточный, своя собственная компактная и неспокойная вселенная, куда не входили ни родители, ни любовь, ни одна вещь — ни их внешний облик, ни сам факт их существования — если только эту вещь не обращали против него. Его в самом деле не любили, говорили, что он никогда не станет человеком.

Ему, определенно, было на роду написано жить в святости. Путь его уже в то время был из самых редких. Питался он, как говорится, крохами, никогда не уставал, довольствовался малым, сидел на скудном, хоть и неизменном пайке и ощущал внутри себя ход дальних составов с неизвестным грузом.

Но врачи накинулись на него с навязчивой идеей питания и естественных потребностей организма и услали в далекие края, в чужеродную толпу вонючих деревенских гаденышей и отчасти сломили. Совершенный шар прирубцевался, и цельность его ощутимо пострадала.

* * *

Отец его всегда стремился к одному — устраниться. Никогда не высовывался. Осторожность и еще раз осторожность, а нрав у него был ровный и невеселый. Порой отец испарялся — как пятно стерли. Бывали у него и жуткие, мучительные приступы раздражения, это случалось редко, как у слонов, которые годами сдерживаются, а потом впадают в ярость из-за пустяка.

* * *

Разъять его шар помогали, кроме прочего, холод и северный ветер, суровый владыка этих безукоризненно плоских земель, скользящий по ним как бритва.

Никогда не взывали в нем к радости.

* * *

В полном покое, в шаре. В полном покое, в неспешности; он вращается с силой. Инерция, сдержанность, самообладание. Та особая устойчивость, которую зачастую встречаешь у дурных привычек или болезненных состояний.

* * *

Толстые губы Будды, закрытые для хлеба и слов.

* * *

Итак, шар перестал быть совершенным.

С утратой совершенства приходит пища — пища и понимание. В семь лет он выучил алфавит и начал есть.

* * *

Его первые мысли были о сущности Бога.

Бог есть шар. Бог есть. Само собой. Он должен быть. И совершенство есть. Он и есть совершенство. Из всего сущего только его можно понять. Он есть. Еще он огромный.

* * *

Шли годы, а он не сводил глаз с внутреннего водоема.

* * *

Все, что связано с Богом, — природа. Все мимолетное — природа. Пресуществление — природа. Чудо — природа. Чудо и парение. Совершенная радость. Слияние в любви — природа. И раскрепощение душ.

* * *

Наша история — грехопадение человека. Наша история — это как потеряли из виду Бога. Наша история — как нас наказали. Крест, наши беды, наши старания, и то, как нам тяжко подниматься, наши надежды.

Вот наша история и объяснение нас.

* * *

Испанцам нужна идея греха и образ Христа-мученика, жертвы самой страшной несправедливости и жестокости, какая только возможна: не будь у них этого волнующего спутника, испанцы, народ, созданный для трагедии, не стали бы тем, что они есть; вот так и А. были необходимы понятия утраченного рая и греха.

А. — человек после грехопадения.

* * *

Все вокруг — только фасад, корка. Существует же один Бог. Но в книгах есть что-то от него.

Мир — это тайна. Очевидные вещи — тайна: камни, растения. Но, может быть, в книгах найдется объяснение, ключ.

Во всем есть жесткость: в материи, в людях; люди — жесткие и застывшие.

Книга же — гибкая, беззаботная. Не обросла коркой. Она лучится. Самая грязная, самая толстенная — лучится. Она чиста. В ней душа. Она — от Бога. Еще книга самозабвенна.

* * *

Все книги, вместе взятые, стали его жизненным опытом.

* * *

Ему не хватало сосредоточенности, и даже заинтересовавшись чем-то, он видел не слишком много, как будто сосредоточенность его была только поверхностной, не затрагивала его «я». Оно же, убаюканное, оставалось там, в глубине. Он непомерно много читал, быстро и очень плохо. Это он так сосредоточивался. Ведь его глубинная сущность еще оставалась смутной, таинственной и трудноопределимой, так что сосредоточиться — для него и значило искать в книге такую же ускользающую вселенную с неясными очертаниями. Так он читал, и от этого даже учебник арифметики или Франсуа Коппе становились чем-то вроде туманности.^{105}