Портрет А

Горе тем, кому его светлость давала понять, что нуждается в них.

Вы делались его жертвой, его требовательное бессилие связывало вас сотней обязанностей, и роль удобного и безропотного посредника между ним и миром присуждалась вам без обсуждений и без всякой возможности отвертеться.

При всем при том, с его точки зрения, особой ценности вы не представляли.

Для ребенка отец куда менее интересен, чем лошадь. Лучшее, что может сделать «папочка», — как раз прикинуться четвероногим, иногда он об этом догадывается и покорно играет в «лошадки».

Но только не слишком часто, ведь эта роль утомляет и того, кто играет ее, и самого зрителя, который изо всех сил рвется к реальной жизни, а вас терпит все с большим и большим трудом.

И надо снова становиться отцом и управлять, управлять ребенком, управлять своим голосом, управлять своим взглядом, управлять его матерью, управлять всем ходом событий. И в эту минуту за окном внезапно пробегает здоровенная псина, и ребенок сосредотачивается на ней, ощущая в себе порывы к четвероногости, приятное разрастание своего существа, и уже не думает о вашем существовании, попросту нахально забывает о нем.

В любом случае, на вас обрушиваются заботы, вы считаете деньги, и я — я тоже считал деньги, и дела обстояли плачевно, потому что, как за них ни возьмись, они все равно обстоят плачевно, и денег не хватает, и всегда будет не хватать, и всегда не хватало.

Это в порядке вещей, и я не первый, кто считал деньги и видел, что дела обстоят плачевно. Но именно из-за денег, которые мне постоянно приходилось считать ради этого кошмарного ребенка, я и решил его отослать. Я хотел отправить его в деревню. Не обошлось и без возражений. Потому что, если бы не было возражений, можно было бы понаделать целую кучу детей, учитывая, насколько простое это дело.

В ожидании подходящего места в деревне мы поместили его к кузине моей жены, кузина не представляла собой ничего особенного, а муж ее был скульптор — такой же скульптор, как я — папа римский.

Но сад у них был почти как парк, такой же большой, а очень желательно, чтобы ребенок орал в чужом саду, даже если это сад отвратного скульптора.

А скульптор в качестве модели для эскизов держал в яме медведя.

Если честно, я не подумал об этом. Не скажешь, что это мудро, но я не подумал.

И так случилось (нет, ну правда… я в самом деле об этом не подумал), случилось, что однажды ребеночек ползал, ковылял — это была его первая в нашем мире большая прогулка — и добрался (подумать, как он был рад!), добрался до ямы и обнаружил медведя. Какой смешной дядя, такой пушистый! и медвежьи злобные умные глазки тоже его увидели, и он вытянул мохнатую лапу с когтями, ужасно длинными когтями, и схватил моего ребенка, которому он показался забавным, и придушил его.

Для матери это было ужасное горе, она не могла не убиваться, вспоминая об этом, и все в мире казалось ей мрачным и бессмысленным. А я? Ну что я? Надо же, чтобы впутался в дело этот чертов медведь?

Может, когда-нибудь мне и удалось бы привыкнуть, что я отец?

Из сборника «Испытания, заклинания: 1940–1944» {114}

Цепочка человечков (пер. А. Поповой)

В конце долгой болезни, после большого упадка сил, я встретился с цепочкой человечков.

Мне бы их выгнать, но я сам тогда еле держался на ногах… И они прошли сквозь меня: у меня-то рост оставался прежним, а они — малюсенькие, и мне стало ужасно не по себе… Иногда они просто стояли передо мной, но и тогда мне было не легче: я знал, что скоро они снова пройдут сквозь меня, что ткани моего тела им не помеха — словно косяк сардин, неторопливо пересекающий северные моря.

Продвигались они, как правило, напряженно, будто в области повышенного давления.

Не могу утверждать, что они наносили какой-то ущерб. Но после них оставался неуловимый след, и он был мне отвратителен.

Мне бы привыкнуть, но кто же, узнав, что у него в зубе дырка, будет дальше жевать как ни в чем не бывало? А у меня был затронут не просто зуб, а все тело.

Иногда внутри у меня вытвердевал стержень, и я думал: «Вот теперь давайте, приходите. Посмотрим, удастся ли вам пройти… и если вы решите пробивать себе путь, я вам выставлю преграду».

В такие моменты они исчезали из виду. Однако мои силы улетучивались вместе с кофеином, и я снова ощущал свою пустотелость, я был со всех сторон до безобразия открыт для цепочки человечков, всегда готовых пройти сквозь меня. Для них это не составляло никакого труда, а на меня они вообще не обращали внимания.

И все же я погрузился в глубокий сон, а потом вновь обретенное подобие здоровья позволило мне после долгого уединения принять нескольких посетителей. Я глядел на них с удивлением.

Пока я молча, откинувшись на подушки, рассматривал знакомых, застывших в благопристойном проявлении сочувствия, я заметил, что у них тоже есть цепочки человечков (человечки, впрочем, были мягче и гибче моих), и посетители мои иногда ими обменивались, не придавая этому никакого значения.