Портрет Алтовити

Вот что труднее всего. Он почувствовал, что наконец-то может сформулировать для себя, что именно труднее всего. Что она так унижена и готова к новым унижениям. Это она-то, Ева! На которую – когда она пять лет назад шла рядом с ним по улице – оборачивались, и все, включая восемнадцатилетних мальчишек, пускали слюни!

И как просто, как победительно она принимала это непрерывное внимание к себе!

Томас вспомнил чувство, которое давно, как только они познакомились, она вдруг вызвала у него. Чувство это было ближе всего к умиленной и бурной жалости к ней, к ее красоте, которая должна была когда-нибудь кончиться, к тому, что ей – так старательно выточенной Творцом, такой не похожей ни на кого – нужно быть такой же, как все, так же говорить глупости, совершать жестокости, так же обманывать, есть, пить, ходить в уборную…

Потом, когда она стала его любовницей, это чувство прошло, и он почти не вспоминал о нем. Но сейчас, очутившись на волосок от того, чтобы поговорить с ней по-новому и жестоко, он вдруг опять увидел ее теми глазами, и ему стало страшно, как непоправимо и безобразно изменилась их жизнь…

Потрепал Сашу по черному пружинистому затылку, прошел на кухню.

– У меня постепенно развивается мания преследования. – Ева посмотрела на него исподлобья. – Мне все время кажется, что я хожу как будто голая. И все время помню, что нужно бы прикрыться, а прикрыться нечем. Так и хожу. Во сне бывают иногда такие ощущения… Absurd…

– Люби-и-мая! – Он, как всегда, произнес это слово на свой особый, напряженно-тягучий лад. – Люби-и-имая моя! Ты веришь, что мне никто, кроме тебя, не нужен?

– Зачем ты это говоришь? – краснея, перебила она. – Чтобы я уехала из Москвы?

Теперь покраснел он.

– Москва – не самое удобное место. Но ты ведь можешь приехать в Эстонию, например, или в Латвию? Я подряжусь там ставить спектакль, и никто не будет нам мешать.

– А разве здесь нам мешают? – Ева смотрела в окно.

– Во-первых, ты увезла ребенка, – резко сказал он, начиная раздражаться на ее упрямство. – И отец этого ребенка, в конце концов, может принять меры!

– Он даже не звонит, – не переставая смотреть в окно, спокойно сказала она. – Кто ему мешает еще раз позвонить тебе?

«Сказать ей, что Элизе в Москве? Или лучше самому встретиться с ним, попытаться его успокоить? Тогда…»

Он не успел сформулировать, что будет тогда, потому что Ева перебила его:

– А кстати, дорогой, ты что, совсем не боишься меня потерять? Что, если я вдруг полюблю кого-то, а? Или кто-то меня полюбит?

Томас поежился. Так она не должна говорить. Дешевка. Безвкусно. Да и непохоже на нее.

– Нет, – сказал он, – ни за тебя, ни за себя в этом смысле я не беспокоюсь.

– А напрасно! Напрасно ты так спокоен! Я ведь тебя наизусть знаю! Ты пришел попросить, чтобы я уехала. Потому что ты боишься, что как-то все это просочится и до нее дойдет, что я посмела приехать в Москву! В закрытый город! Ты боишься кровопролития! Хотя сейчас именно тот момент, когда ты мог бы – о, ты мог бы! – если бы захотел, остаться здесь, у меня, сейчас, сегодня! И ничего бы не случилось! Никто бы не застрелился!

– Этого мы не знаем, – глухо сказал он и поднял на нее враждебные глаза: – Я не за себя боюсь, Ева. Со мной, похоже, все.

– Все? – Она издевательски понизила голос. – А как же бездна? Ты ведь еще не успел ее изобразить!

Лицо его перекосилось.

– Хочешь меня унизить? Чтобы я окончательно выглядел идиотом? Ну давай, давай, что нам время терять? Да тебе хоть раз пришло в голову, что это такое, когда денег – ни копейки и приходится кидаться на любую работу! Ты хоть когда-нибудь поинтересовалась, как я все это вытягиваю? Плевать тебе на это! У нас ведь что на первом-то месте? Твои тонкие чувства! Потом уж все остальное! Все эти мелочи, тем более если они касаются только меня! Глупые амбиции, патетическая профессия, постоянное безденежье, идиотская семья и так далее! Что тебе до всего этого? И теперь, когда я, наевшись говна, дожил наконец до того, что получил свою сцену и могу на ней что-то сделать, ты и над этим издеваешься! С высоты нью-йоркского небоскреба! Да, я хочу поставить то, что я хочу поставить! Да, у меня есть свои планы! Не любовные! А, представь себе, творческие! Представь себе! А ты можешь продолжать восхищаться вашими идиотскими мюзиклами, где на зрителей спускают вертолет и это называется художественным решением!

Седые волосы дыбом стояли над его выпуклым открытым лбом, и, слушая то, что он говорит, она вдруг вспомнила, что именно лоб его, мощный, открытый и красивый, так запомнился ей с их первой встречи.

– Я не хочу ссориться, – успокаиваясь, пробормотал он. – Я любил тебя всегда и люблю, но никогда не трогай того, что я делаю, никогда не смейся надо мной, и…

– Помнишь? – вдруг перебила она и вытянула вперед руки, словно отталкивая то, что он говорит. – Где же это было? Да, в Эстонии. Помнишь, мы ездили на три дня в Эстонию? В августе, кажется, да? Стояли у моря, вечером, и наши тени лежали перед нами на песке? Ну, помнишь ты или нет?

– Помню. Их слизывала вода, был прилив.