Портрет Дориана Грея

— Я завидую всему, чья красота не умирает. Я завидую этому портрету, который вы написали с меня. Зачем он навсегда сохранит то, что я должен потерять? Каждая проходящая минута обкрадывает меня и дает нечто ему. О, если бы только могло быть обратное! Если бы картина могла меняться, а я оставался бы таким же, как сейчас. Зачем вы написали ее? Она когда-нибудь будет издеваться надо мной, — жестоко издеваться.

Горячие слезы залили его глаза; он вырвал руку и, бросившись па диван, спрятал лицо в подушках, как бы погруженный в молитву.

— Это вы наделали, Гарри, — с горечью сказал Холлуорд.

Лорд Генри пожал плечами.

— Это настоящий Дориан Грей, вот и все, — ответил он.

— Нет.

— А если нет, так при чем тут я?

— Вы должны были уйти, когда я просил об этом, — пробормотал он.

— Я остался по вашей просьбе.

— Гарри, я не могу ссориться одновременно с двумя своими лучшими друзьями; но вы оба заставили меня возненавидеть лучшее мое произведение, и я уничтожу его. Что ж, ведь это только полотно и краски! Я не хочу, чтобы оно становилось между нами троими и портило наши отношения.

Дориан Грей поднял с подушки свою золотистую голову и. бледный, с заплаканными глазами следил за Холлуордом, пока тот подходил к столику с рисовальными принадлежностями, стоявшему около высокого, задернутого занавесью окна. Что он там делает? Его пальцы бродили среди множества тоненьких трубочек и сухих кистей, как бы ища чего-то. Да, он искал длинный шпатель с тонким гибким стальным лезвием. Он нашел его наконец. Он собирается разрезать полотно.

Заглушая рыдания, Дориан вскочил с дивана, подбежал к Холлуорду, вырвал нож у него из рук и отбросил его в дальний угол мастерской.

— Не делайте этого, Бэзиль, не делайте! — Закричал он. — Это было бы убийством!

— Я рад, что вы наконец оценили мою работу, Дориан, — холодно проговорил художник, оправившись от удивления: — я думал, что вы ее никогда не оцените. Оценить ее? Да ведь я влюблен в нее, Бэзиль. Это — часть меня самого. Я это чувствую.

— Прекрасно. Как только вы высохнете, вы будете покрыты лаком, вставлены в раму и отправлены домой. И тогда вы можете делать с собою все, что вам будет угодно.

И, пройдя через комнату, Бэзиль позвонил, чтобы подали чай.

— Вы конечно, выпьете чаю, Дориан? И вы также, Гарри? Или вы не любите такие незатейливые удовольствия?

— Я обожаю незатейливые удовольствия, — сказал лорд Генри. — Это — последнее прибежище для сложных натур. Но я не люблю сцен, кроме сцен на подмостках, что за нелепые люди вы оба! Кто это определил человека, как разумное животное? По-моему, это было самое преждевременное из всех когда-либо высказанных определений. Человек все, что хотите, только не разумен. Впрочем, я рад этому; только я хотел бы, друзья мои, чтобы вы не ссорились из-за этой картины. Самое лучшее было бы отдать ее мне, Бэзиль. Этот глупый мальчик вовсе не хочет ее иметь, а я ее страстно желаю.

— Если вы отдадите ее кому-нибудь другому, Бэзиль, — этого вам никогда не прошу! — воскликнул Дориан Грей. — И я никому не позволю называть меня глупым мальчиком!

— Вы же знаете, что картина принадлежит вам, Дориан. Я подарил ее вам еще раньше, чем она существовала. И вы также знаете, что вы были чуть-чуть глупеньким, мистер Грей, и что вы, в сущности, ничего не имеете против того, чтобы вам напоминали о вашей крайней молодости.

— Еще сегодня утром я бы очень много имел против этого, лорд Генри.

— Ах! Сегодня утром. Но с тех пор вы уже прожили некоторое время!

Раздался стук в дверь, и в комнату вошел лакей с чайным подносом, который он поставил на японский маленький столик. Послышалось звяканье чашек и пыхтенье самовара. Мальчик внес два шарообразных фарфоровых блюда. Дориан Грей подошел к столу и разлил чай. Остальные двое медленно приблизились и, подняв крышки, посмотрели, что находилось под ними.

— Пойдемте сегодня в театр, предложил лорд Генри, — наверное, что-нибудь где-нибудь идет интересное. Я обещал обедать в Уайт-клубе, но с одним только старым приятелем, так что я могу телеграфировать ему, что я болен или что я не могу прийти, вследствие более позднего приглашения. Мне кажется, что это будет довольно милая отговорка; она удивит его своим простодушием.

— Так скучно одеваться во фрак, — пробормотал Холлуорд, — и когда его наденешь, то чувствуешь себя так отвратительно.

— Да — задумчиво ответил лорд Генри, — костюм ХІХ века отвратителен. Он такой мрачный и скучный. Единственный красочный элемент, сохранившийся в современной жизни, это — порок.

— Право, вы не должны говорить таких мрачных вещей при Дориане, Гарри!

— При каком Дориане, при том, который разливает чай, или который на картине?

— Перед обоими.

— Мне бы хотелось пойти вместе с вами в театр, лорд Генри — заметил юноша.

— В таком случае вы пойдете, и вы также, Бэзиль, не правда ли?

— Я, право, не могу. Я бы не хотел. У меня масса дел.

— Ну, так мы пойдем одни — вы и я, мистер Грей.

— Я буду страшно рад.

Бэзиль Холлуорд закусил губу и, с чашкой чая в руке, подошел к картине.

— Я останусь с настоящим Дорианом, — грустно проговорил он.