Портрет Дориана Грея

Все признаки его присутствия были уничтожены. Дориан собственноручно сжег все то, что оставалось внизу. Сказали бы, что Дориан просто сошел с ума. А если он будет настаивать на своем признании, его куда-нибудь запрут… Однако же признаться, вынести публичный позор, принести публично искупление — было его долгом. Бог ведь требует исповеди не только перед небом, но и перед людьми. Что бы ни делал. Дориан, его ничто не очистит, пока он не сознается в своем преступлении. В своем преступлении? Он пожал плечами. Смерть Бэзиля Холлуорда казалась ему таким пустяком. Он думал о Гетти Мертон. Ибо это было наверное зеркало, то зеркало его души, в которое он глядел. Тщеславие? Любопытство? Лицемерие? Неужели в его поступке не было больше ничего? Нет, было что-то еще, так, по крайней мере, казалось ему. Но кто бы мог поручиться? Нет, больше ничего не было. Только из тщеславия он пожалел ее. Из лицемерия он надел на себя маску добродетели. Из любопытства он испытал самоотречение. Теперь это стало ясно ему.

А убийство? Неужели оно будет, преследовать его всю жизнь? Неужели он никогда не сбросит это тяжкое бремя?

Неужели действительно надо сознаться? Никогда. Против него была одна улика — портрет. Дориан уничтожит и его. Зачем он сохранял его до сих пор? Как-то ему было любо наблюдать, как он изменялся и старился. За последнее же время он уж этого удовольствия не испытывал. Портрет мешал ему спать по ночам. Когда он уезжал, он мучился страхом, как бы, но увидели его. Портрет вносил в его страсти меланхолию. Самое воспоминание о портрете испортило ему так много радостных минут. Портрет точно был его совестью… Он уничтожит портрет.

Он осмотрелся кругом, и увидел тот нож, которым он сразил Бэзиля Холлуорда. Дориан много раз его чистил, и на нем не осталось пятен. Он был чист и блестел. Нож убил художника, так пусть же он убьет и его произведение и все, что связано с ним. Он убьет прошлое, и тогда Дориан станет свободным. Он убьет эту чудовищную душу-жизнь и успокоится, когда прекратятся ее ужасные предостережения.

Он схватил нож и вонзил в портрет.

Раздался крик и какой-то треск. Крик был так ужасен в своей агонии, что перепуганные слуги проснулись и выбежали из своих комнат. Два господина, проходившие внизу, по скверу, остановились и посмотрели на окна большего дома. Потом они пошли дальше и, встретив полисмена, привели его к дому. Тот позвонил несколько раз, но никто не отозвался на звонок. Дом был погружен во тьму, — только в одном окне наверху был свет. Немного погодя полисмен отошел и остановился под портиком соседнего дома.

— Чей это дом, констэбль? — спросил старший из джентльменов.

— Мистера Дориана Грея, сэр, — ответил полисмен.

Они взглянули друг на друга и пошли дальше, презрительно улыбаясь. Один из них был дядя сэра Генри Аштона.

В доме же, на половине, отведенной слугам, слышался тревожный шепот. Старая миссис Лиф плакала, ломая руки. Френсис был бледен, как смерть.

Четверть часа спустя, взяв с собою кучера и одного из ливрейных лакеев, он поднялся наверх. Они постучали в дверь, но не получили ответа. Они стали громко кричать. Все было тихо. После бесплодных попыток взломать дверь, они поднялись на крышу и оттуда спустились на балкон. Окна легко поддались: засовы были старые.

Войдя в комнату, они увидели на стене великолепный портрет своего господина, каким они видели его в последний раз, во всем сиянии его дивной юности и красоты. А на полу, во фраке, лежал какой-то мертвец, и в сердце у него был нож. Его лицо было сморщенное, увядшее, гадкое. И только по кольцам у него на руках слуги узнали его.

1890

Пер. М. Ричардс (М. Ф. Ликиардопуло)