Портрет Дориана Грея

В тысячу раз было бы лучше, если бы каждое его прегрешение принесло за собою верное и быстрое возмездие. В наказании — очищение. Не «остави нам долги наши», но «наказуй нас за наши скверны» — вот какой должна быть молитва человека к справедливейшему Божеству.

Причудливое резное зеркало, которое много лет назад подарил ему лорд Генри, стояло на столе, и белоногие амуры смеялись вокруг него, как и в былые дни. Он взял его, как и в ту ужасную ночь, когда он впервые заметил перемену в зловещем портрете, и блуждающими, помутневшими от слез глазами взглянул в его гладкую поверхность. Однажды кто-то, крепко любивший его, написал ему безумное письмо, кончавшееся такими словами, исполненными идолопоклонства: «Мир изменился потому, что вы созданы из слоновой кости и золота. Изгиб ваших уст пишет заново всю историю мира». Эта фраза всплыла в его памяти, и он повторял ее бесконечное множество раз. Потом его собственная красота стада ему омерзительна, и, швырнув на пол зеркало, он раздробил его каблуком на тысячи серебряных осколков. Красота погубила его, его красота и юность — то, о чем он когда-то так молился. Не будь красоты и юности, жизнь была бы незапятнанной. Красота была для него лишь маской, а юность — насмешкой. Что же в лучшем случае юность? Зеленое, незрелое время, время плоских настроений и болезненных мыслей. Зачем он надел ее ливрею? Юность погубила его.

Лучше не думать о прошлом. Прошлого не изменишь. Надо было думать о себе и о своем будущем. Джемс Вэн зарыт в безыменной могиле на кладбище в Сельби. Алан Кэмпбелль как-то ночью застрелился у себя в лаборатории, но не раскрыл тайны, которую его принудили узнать. Тревога, вызванная исчезновением Бэзиля Холлуорда, скоро уляжется. Уже и теперь она идет на убыль. С этой стороны Дориану не грозило никакой опасности. И его более всего тяготила не смерть Бэзиля Холлуорда, а смерть его собственной души в живом еще теле. Бэзиль написал портрет, погубивший всю его жизнь. Этого Дориан не мог простить ему. Портрет был всему виною. Бэзиль наговорил ему таких вещей, которых нельзя было слушать, а он, Дориан, терпеливо их вынес. Убийство совершилось просто под влиянием минутного безумия. Что же до Алана Кэмпбелля, то его самоубийство никого не касалось, кроме его самого: он сам захотел застрелиться. Дориан тут был ни при чем.

Новой жизни. Вот чего хотел Дориан. Он ждал ее. Без сомнения, он уже начал ее. Во всяком случае, он пощадил одно невинное существо. Он никогда более не будет искушать невинность. Он будет всегда поступать благородно.

При воспоминании о Гетти Мертон, Дориану пришло на ум, не изменился ли теперь портрет в запертой комнате? Наверное, он теперь уже не так ужасен! Может быть, чистой жизнью Дориан будет в состоянии изгнать все следы злых страстей с этого лица на портрете? Может быть, они уже исчезли? Надо пойти и посмотреть.

Он взял со стола лампу и пошел наверх. Пока он открывал дверь, радостная улыбка промелькнула по его странно-молодому лицу и на мгновение остановилась на губах. Да, он будет чистым, и гадкий портрет, который он прятал ото всех, перестанет пугать его. Дориан чувствовал, как будто с него уже снята какая-то тяжесть.

Он спокойно вошел, по привычке запершись на ключ, и сорвал пурпурное покрывало с портрета. Крик боли и возмущения вырвался у него: он не нашел никакой перемены; только в глазах светилось лукавство, да возле губ легла складка лицемерия. Портрет все еще был отвратителен, даже хуже, чем прежде, если это только возможно; а багровая роса на руке казалась еще ярче и еще больше походила на свежепролитую кровь.

Дориан задрожал. Неужели только тщеславие заставило его совершить его единственный хороший поступок? Или жажда новых ощущений, как намекнул с насмешливой улыбкой лорд Генри? А может быть, то непреодолимое желание играть роль, которое заставляет нас иногда совершать поступки благороднее нас самих? Может быть, все вместе? Почему красное пятно стало больше, чем было прежде? Словно какая-то ужасная болезнь, оно распространилось по морщинистым пальцам. Кровь была и на ногах портрета, будто она капнула туда, — даже на руке, никогда не державшей ножа.

Может быть, он должен сознаться? Не так ли ему нужно понять это новое изменение портрета? Выдать себя на казнь? Он засмеялся. Он сознавал, что эта мысль была чудовищна. Да и кто же ему поверил бы, далее если бы он и признался? Нигде не было следа убитого.