Портрет героя

Со сбившимися седыми грязными волосами, испачканным, залитым слезами лицом, в рваной одежде, простирая руки, она, добежав до столбов ограды, снова кричит:

— Подождите!!!

Машина выезжает на мостовую.

— Сыночек! — кричит она таким душераздирающим голосом, что я начинаю дрожать. — Сыночек! Родной мой!

А там, в автобусе, белея сквозь грязные стекла, возникает на мгновение бледное лицо. И исчезает. Мы понимаем, что чья-то сильная рука оттащила его от окна.

— Помогите! — страшно кричит Нюрка и цепляется руками за ручку задних дверей. Машина дергается сильнее и, не поспевая за ней, она выпускает ручку и падает в пыль на дорогу как подстреленная.

Автобус скрывается за поворотом. Пыль, поднятая им, медленно садится на дорогу. Мы молча смотрим на лежащую Нюрку… И никто не решается к ней подойти.

Старуха, одетая в черное, решительно раздвигает толпу, подходит к Нюрке и помогает ей подняться.

— Кто это? — спрашивает чей-то голос.

— Мать Героя… — отвечают в толпе.

XIV

Вечером, возвращаясь домой, я вижу у наших окон Дусю. Заметив меня, она прячется за угол.

«Где же сержант Митрофанов?» — думаю я.

Наши старухи, как всегда, сидят на скамейке. С вытянутыми худыми шеями, уставившиеся на меня, они похожи на черепах. Я здороваюсь и притормаживаю, так как знаю, что они начинают говорить о человеке, как только он повернется к ним спиной.

— Офицер у них отец-то!

— Их отец сгнил давно! — зло и громко возражает кто-то, так громко, что я понимаю: эти слова предназначены мне.

— Где же?

— Где-где! В этом… исправительно-трудовом лагере! Где ж ему быть, буржую?!

«Чтоб вы сдохли!» — думаю я, прибавляя шагу. Но как только берусь за перила крыльца, слышу за углом, у липы, голос Дуси:

— Обманщик! Обманщик! Не уйдешь! — шипит она.

— Отпусти меня!

Я оглядываюсь: с искаженным от злобы лицом, вцепившись сразу в оба рукава гимнастерки сержанта, она трясет его… Ордена брякают на груди Митрофанова, а пилотка уже лежит на земле. Я подхожу к ним и поднимаю пилотку.

— Ах ты сволочь! — Слюна брызгает у нее изо рта. — А еще фронтовик! А еще орденоносец!

Она шипит как змея. Я содрогаюсь, увидев ее лицо: неузнаваемое, с широко открытыми глазами, искаженным ртом — лицо сумасшедшей!

— Я покажу тебе, как ходить в милицейское общежитие! Я покажу тебе милиционершу! Тварь рыжую! Проститутку! Давалку несчастную!

— Отпусти, дура! — тихо говорит сержант. — Рукава оторвешь!

— Ах так?! Ах так?! Рукава пожалел?! А душу мою ты пожалел, сволочь? А сердце мое пожалел? А обольщать не побоялся? Ты что думаешь, я мужика не имею?! На мне хотел жениться сам директор! Да я хоть завтра могу быть замужем! Да я тебя, паскуду…

Я ахаю. Отпустив один из рукавов, она замахивается сумочкой, целясь в лицо сержанта. Но он, сделав резкое движение назад, крутит той рукой, которую она держит за рукав. Дуся охает от боли и выпускает его. Сержант Митрофанов бьет ее по руке что есть силы. Сумочка как бы взрывается, открывшись в воздухе, блеснув металлической цепочкой. Подобно искрам, из нее сыплются на тротуар какие-то ножички, щипчики, пилочки, пузырьки и… фотография. Митрофанов, быстро нагнувшись, поднимает фотографию и прячет в карман. Морщась от боли, Дуся стоит, безмолвно глядя на свои рассыпавшиеся сокровища и внезапно разражается рыданиями. Прислонившись к липе, уткнув голову в ладони, она горько плачет. И я вдруг замечаю, что ее чулки аккуратно заштопаны, шелковое платье стирано-перестирано и полиняло, сумочка, лежащая у моих ног, — дрянь, немецкая эрзац-кожа… А из разбитого флакона духов, перебивая запах липы, ползет удушливый аромат «Грез лета», которые на нашем рынке стоят пятьдесят рублей флакон… И мне становится ее жалко. Я нагибаюсь и, ползая по тротуару, собираю рассыпавшиеся вещицы. Все это я засовываю в сумку и подаю ей.

— Спасибо, — сквозь слезы произносит она, — а фото?

— Нет…

Еще несколько раз всхлипнув, Дуся вытирает лицо платком, поворачивается… Не узнать ни лица, ни голоса!

— Митрофанов! — просит она. — Отдай мне фото!

Нахмурив брови и мельком взглянув на наши окна, откуда на нас смотрят дядя Вася и брат, он отвечает:

— Если ты еще раз схватишь меня… — и я вздрагиваю от его дальнейших слов: — Я набью тебе морду!

Дуся не в силах ничего сказать. И я понимаю, как надо с ней разговаривать!

— А-а… — это все, что мы от нее слышим.

— Пошли, — говорит мне сержант, — а то баня закроется!

Вслед нам несутся громкие рыдания. Мы поднимаемся на крыльцо, а старухи со скамейки идут к Дусе.

Я внимательно оглядываю пол под нашей дверью, но письма мне нет.

Когда мы входим в комнату, брат широко открытыми глазами смотрит на нас, а дядя Вася, не переменив позы, стоя у стола, спрашивает сержанта:

— Ну что? — Он смотрит на него в упор. — Без синяка?

— Без, товарищ майор!

— Впредь запомни, что я тебе скажу! — Митрофанов топчется перед ним, а я вздрагиваю от крика дяди Васи. — Как стоишь?! Руки по швам!

Сержант в мгновение ока принимает стойку «смирно» и таращит глаза на дядю Васю. А тот, выйдя на середину комнаты, продолжает: