Портрет героя

— Ну вот, — продолжает старший. У него красивое худое лицо, большие голубые глаза; голова, выстриженная до кожи ножницами, серебрится короткими светлыми волосами. Наши идут и идут. То солдаты, то кухни, то раненых везут. И всё через деревню. Мы каждый день бегаем — всё смотрим. А мамка плачет. Что, говорит, делать будем, как немец придет? Все отберут от нас! Давайте, говорит, зароем, как Матюшкины. Дед только смеялся. Нужны, говорит, немцам твои тарелки да вилки! Они, брат, богато живут! Ну, мамка все равно никого не послушала… Взяла меня, да мы ночью все и зарыли в огороде: и посуду, и вилки, и чашки. А часы, и одеяла, и подушки на чердаке сложили и сетями и корзинами завалили. И стали все из одной миски хлебать. В ту ночь, как зарывали, всё самолеты высоко летали над нами… Роем, роем яму-то, потом с мамкой встанем и слушаем, а они высоко летают и гудят… Так страшно! А мы уж знали, что немец это… «Москву бомбить летят», — сказала мамка и заплакала.

А утро настало, и в этот день никого из наших не прошло через деревню, ни одного человека. Потом, вечером, двое на тачанках проехали. Остановились у наших окон, всё говорили чего-то. Зашли и спросили, были ли наши. А дед им: «Вчера смылись ваши комиссары!» Посмотрели те серьезно так. «Дурак ты, — говорят, — дед!» А потом отъехали за огороды, в сторону, развели там большой костер. Дед увидел — бежать к ним. «Что вы, — говорит, — делаете?» А тот, что у костра стоял, винтовку поднял и кричит: «Не подходить!» Мы стоим и смотрим, а они все бумаги жгут… И так жгли до самого утра. А утром, только отъехали на своих тачанках, как с другой стороны, с моста, — уже немцы…

Тут только мы и увидели, что за немец… Лошадей мало, все машины, машины, пушки, танки… Все едет мимо нас — только земля трясется. А этих двоих-то, что бумаги жгли, потом нашли у леса. Оба лежали. И карманы вывернуты… А лошадей нет… Немцы и к нам заходили — то напиться, то просто так… Любили фотографироваться, веселые такие, молодые… Мамка все нашу Нюрку от них прятала. Одела ее, как чучело, во все рваное, и умываться не велела. Та и сидела все больше в сарае…

Немцы нам говорили — дед-то наш их понимал, он в плену у них был раньше — вот, говорят, мы Москву возьмем к ноябрю месяцу, а седьмого ноября парад в ней устроим. А вам всем свобода потом будет. Никаких колхозов… ни евреев… ни большевиков, которых у вас в городах больше, чем собак и кошек, теперь уже не будет! Во всем будет порядок! Мы вас работать научим, а воровать и пьянствовать отучим! Веселые такие…

Потом коней нам дали из колхоза… двух… и велели пахать. А колхоз, сказал дед, навечно отменили. Свое мы все поели… А тут осень. Немцы пришли к нам жить. Нас всех — в чулан, а в горнице солдаты — пять человек с каким-то их начальником. Холода настали, и немцы уж не такие веселые, как к нам пришли.

Их старший спросил: «Где туалет?» Мы показали. Они потом долго смеялись и все снимали его на фото… Он у нас плетеный… как плетень. Ну, стало совсем холодно. Тут они мамку приставили горшки выносить за ними. А в наш этот… туалет не ходили. Холодно им. У каждого — своя посудина. Старший горшок, вон, Митькин взял. — Рассказчик кивает на маленького. — А другие взяли каждый по кастрюле. И утром мамка ходила за ними и выносила. Ночью спали все с оружием, а один печку топил всю ночь. Красная плита была, жара от нее страшная, а двери у них настежь всю ночь открыты прямо на улицу, чтобы им часового видать было. Думали мы — печь треснет, так топили. Все дрова пожгли и велели мамке двор ломать и из него дрова пилить.

И староста у нас был, и двое полицейских в белых повязках ходили. И у всех что-нибудь выпрашивали. Больше всего — водку. И все их боялись, потому что в первый же день они двоих забрали — нашего председателя и учителя ботаники. И увезли. И мы больше их не видели… В клубе нашем ихнее кино было, вечерами они все туда ходили, и все — с оружием. С ним и спали, и ели… и на горшках сидели. Сидит на горшке — и автомат рядом.

Потом поняли мы: плохо им стало… Пришел ноябрь. Мы все ждали седьмого. Накануне они веселые были и Митьке бутерброд подарили… со сливочным маслом! Оно у них розовое.

Настало седьмое. Все орут чего-то! А к вечеру притихли. А наутро устроили собрание, что ли… Всех нас согнали, и их офицер через переводчика нам и объявил:

— Москву окружают. И она все равно наша будет! Вам нечего волноваться и беспокоиться — у вас ничего не тронут и не возьмут. Только помните, что за сокрытие евреев, комиссаров и штатских большевиков все несете ответственность по закону военного времени. Живите себе спокойно и помните, что вас охраняет германская армия!