Портрет и вокруг

– Смотри, какая лунища! – говорил Коля и тыкал в нее рукой.

Я смотрел, пытался смотреть. Но было не до луны.

Потому что мне было плохо от пива. Пошатывало. Отвык. Не то чтоб совсем было плохо, но как раз в той мере, чтобы таращить глаза на луну или выкладывать правду-матку первому попавшемуся. Тем более если этот первый попавшийся некстати звонит по телефону.

А звонила Вера. Ей я и выложил.

Только я вошел в квартиру, втиснулся в дрему и сон своего жилья – она позвонила.

– Игорь. Ты не появляешься, а время идет. Ты же сказал, что ты что-то знаешь, – и вдруг пропал…

– Ничего я не знаю, – пьяно отрезал я.

– Но как же?

– А вот так же.

Голос Веры взял нотой выше:

– Почему ты грубишь?

И я сказал ей – почему. Я не церемонился, отвел душу. Я сказал ей о Старохатове, который, может, обирает ребят, а может, и нет. И сказал о чужом белье, в котором я не хочу рыться. И что мне неважно, грязное это белье, или чистое, или только два дня в носке: я не хочу в нем рыться – вот что важно.

На том конце провода было тихо, как в пустом колодце, в который ты бросил гальку и она летит – и никак не долетит до дна.

Вера молчала, я ждать не стал. Повесил трубку.

И тут я почувствовал, что сзади, за моей спиной, кто-то есть – кто-то стоит. Кому случалось к ночи выпить лишнего, знают, что это за штука испуг. Такой вот классический испуг. Ночной. Я оглянулся – она стояла тихо-тихо и улыбалась. Как девочка. Это была она, потому что больше тут некому было появиться, – Аня.

– Я думал, что ты спишь.

– Я спала.

– И Маша спит?

– Да. Все хорошо… Мы вместе уснули.

Аня спала, так и было. Я же сидел возле телефона на кухне – спиной к двери – и не слышал ее шагов.

– Ты все-таки не прав, Игорь.

– Не прав? (Я потерял нить – а нить была.)

– Я ведь слышала – ты отказываешься помочь Вере Сергеевне.

– Не надо, Аня, об этой помощи. Уже ночь.

Но она сказала – надо, надо, Игорь. И присела на стул. Терпеливо и, пожалуй, даже ласково Аня высказала то, что надумала, пока стояла за моей спиной, когда я мял пальцами шнур и выкладывал Вере по телефону правду-матку.

– Тебе не удалось узнать про Старохатова?.. Но ты не огорчайся, Игорь. И ни в коем случае не бросай начатое на полдороге. Ты обязан узнать всю правду.

– Аня…

– Ты обещал Вере Сергеевне помочь или не обещал?

– Аня…

– Помогать, Игорь, – я где-то это читала – нужно не только тогда, когда помогать легко. Помогать нужно и тогда, когда трудно.

Ту часть ее реплик, которая относится к спасению нашего кино, я постарался не слышать. Ради доброты на ночь глядя.

– Аня, – я облизнул спекшиеся губы, – Аня. Я, видишь ли, выпил… Много выпил. Мне сейчас совсем не до кино.

– Тебе не стыдно?

– Мне не стыдно… Мне плохо.

Тут она увидела, что мне действительно не до кино.

– Ладно… Когда папа выпивал, мама заставляла его лезть в ванну с холодной водой.

– Ты, Аня, наверное, шутишь?

– И не собираюсь.

– Да откуда у них была в те времена ванна?

– Была бочка.

И она решительно повела меня к ванне, чтобы делать то, что мама делала с папой. Она велела мне раздеваться. А сама открыла кран, притом открыла мощно и только один – синенький. Некоторое время я гневно говорил ей те слова, какие папа, видимо, говорил в таких случаях маме, а затем смирился. Я влез в ванну, сидел там и вскрикивал от холода. Но стало легче. Это точно.

Отдав дань традиции, Аня уложила меня в постель – лежала со мной рядом и тепло дышала в ухо.

И шептала:

– Игорь… Игорек… Все-таки помоги Вере Сергеевне… Ладно?

– М-м…

– Прошу тебя… Из небольших честных поступков складывается большая правда.

– Кто это тебе сказал?

– Все говорят.

В ход пошли и другие глубокие истины. Потом Аня уснула. Было тихо. А я еще раз встал и сделал то, что, по-видимому, делал папа, если его здорово мутило, а мама уже крепко спала, – влез в холодную ванну на этот раз самостоятельно.

* * *

Никогда я не был счастлив больше, чем в те дни с Аней. Никогда и ни с кем (счастье не ценят, я тоже не ценил), – можно долго рассказывать, можно воспроизвести и зафиксировать сотню милых мелочей, но счастья все равно заметно не будет, потому как оно вообще незаметно.

– Ты еще шшанок, – говорил я ей иногда, шутливо намекая на разницу в возрасте и на ее юность. Оказывалось, что я попадал в больное: Аня вдруг делалась сама не своя. Ей слышалось в этих словах нечто большее, потому что так уж она была устроена.

– Я не щенок. И вообще – я не собака.

– Шшанок… – поддразнивал я.

И лишь много-много позднее выяснилось, что ее обижал не намек на зеленость: обижало удвоенное «ш» – Ане казалось, что я заодно подсмеиваюсь над ее простоватой речью. А речь, кстати, простоватой у нее уже не была. Как говорили у них на заводе, выйдя замуж, «Анька стала тянуться».

* * *

Мы перешептывались – и этот тихий ночной треп был током крови в том своеобразном организме, который зовут молодой семьей. Ночник еле горел, чтоб не тревожить дочку. Маша спала.

– Массажистке надо будет отдать на той неделе, – шептала Аня.

– Верно, – шептал я.

И трогал пальцами мочку ее уха.