Портрет и вокруг

Я понял – старичок уже устал, и теперь он хотел пожалеть Старохатова и пожалеть весь мир вообще. Он совершенно скис.

Сверкало солнце. И снег под ногами слепил глаза. И пора было отпускать старого человека в его нору. Здесь, на воле, ему было тяжко.

Он так и сказал. Поскреб седую щеку.

– Где же ваш приятель – тот, что из Омска?

– Возможно, – сказал я, – он завтра придет…

– Дело в том, молодой человек, что я не могу его больше ждать. Я задыхаюсь. Мне трудно дышать. Я отвык от кислорода.

– Покурите. (Он и без того курил одну за одной.)

– Нет-нет. Пойдемте… В курилке я могу с вами беседовать сколько угодно. Там так хорошо.

* * *

В юности Старохатов едва ли замечал за собой это. Да и не было этого в юности, если не считать всякого рода мальчишеств, которые есть у каждого и которые ты прощаешь каждому пацану и себе тоже. Но вот юность кончилась – Старохатов жил себе и жил, все честь честью. А тот подарочек, который ему достался в генах, медленно и верно зрел.

В тридцать лет Старохатов ушел на фронт – лихой период Павла Старохатова. В скрипучих ремнях, молодцеватый, с блокнотом и пистолетом, он был храбр, смел, отчаян, был ранен и после ранения вновь примчался на передовую. И если разок-другой это прорвалось в нем по отношению к «вещичкам», то произошло оно как бы случайно: дескать, гей, ребята, гуляй!.. Но, вероятно, Старохатов заметил кое-что за собой. Засек.

Далее – недолгая жизнь с Олевтиновой и развод, во время которого он хапнул вещичек. Именно так. Вещи были не его, они как-никак были теперь общие, и если он взял их силой при разводе, значит, хапнул. Или же он попытался хапнуть (это я еще выясню в Минске), а Олевтинова схватила его за руку. Из-за чего и случился скандал.

Люди отметили лишь развод. Да еще любопытный скандал в семье актрисы, о котором можно поговорить в трамвае, а трамвай тогда был популярен. Поговорили. И забыли. И даже для Олевтиновой это было, в сущности, лишь скандалом и разводом. Но для Старохатова это должно было год спустя увидеться и окраситься по-своему – он уже понял, что он способен хапнуть, что ему хочется хапнуть время от времени и что это идет изнутри – и, значит, порок.

* * *

Когда я сказал Ане, что мне нужно на два-три дня съездить в Минск, она только пожала плечами:

– Езжай.

– Но нужны кое-какие деньги.

– Заработай – в доме денег нет.

Я забил крыльями (вот-вот и Старохатов разгадан – только руку протянуть! – только в Минск съездить!), я наговорил каких-то глупостей, я даже в кошелек полез, чтоб проверить, – в кошельке было пусто. Или почти пусто. Мне стало стыдно. И я потопал к Ане с повинной. Она сидела на кухне – и, конечно, плакала.

* * *

Виталик не приходил уже давно, а затем и вовсе исчез. Началось с того, что однажды он пришел, но не один. Они пришли поздновато, часов в десять вечера, как говорят в таких случаях – нагрянули.

Они – это Виталик и Эдик Шишкин. Они стояли в дверях, и на ботинках у них был мокрый, грязноватый снег.

– Привет, – прохрипел Эдик Шишкин. И хрип его был уже настоящий мужской хрип. – Привет, Игорь Петрович… Ну и погодка! Гнусь!

– Привет, – подражая Эдику, баском пророкотал Виталик. Дополнил картинку.

Они прошли на кухню. Эдик держал себя лихо и раскованно, но не развязно, нет, – потому что зачем же вести себя развязно, если ты владеешь той самой раскованностью, которая тебя и поит, и кормит, и не переходит границ. Эдик границы знал. Он теперь все знал. Ему исполнилось двадцать пять.

– Забираю я с собой этого юного олуха, – сказал Эдик и шлепнул Виталика по плечу («Садись! В ногах правды нет!»), – забираю с собой и думаю: прежде чем его совратить, нужно хоть на минутку к вам заглянуть. Пусть, дескать, заглянет он перед дорогой к своему крестному батьке.

– И к твоему, – заметил я.

– Верно. И со мной вы нянчились, Игорь Петрович. – Эдик засмеялся. – Но сейчас речь о нем – сопляк ведь. Жалко мне его совращать. Жалко – а надо.

– И куда же ты его забираешь? – спросил я.

– Увезу я ее, молоду-у-у-ую… – негромко запел Эдик Шишкин.

Виталик вставил слово:

– Есть возможность, Игорь Петрович, поработать в газете и опубликоваться там.

– Репортажи? – спросил я Эдика, как спрашивают главного.

Он кивнул – да, репортажи.

А Виталик весь просиял – наконец-то он опубликуется, впервые опубликуется, шутка ли!

– Сделаю ему это. Пропихну пацана, – хрипел Эдик, и курил, и гулко кашлял, и был весь из себя мужчина. И еще спросил: – Пивка нет, Игорь?

Пивка не было.

– Тогда кофе. Самый зверский… Идет?

– Бери в шкафу и заваривай сам.

– Мы всю банку ухлопаем – это можно?

Это было можно.