Портрет и вокруг

В другой раз я забрел к остаткам монастырских стен. Зрелище было жалкое — жальче не бывает. Остатки остатков.

Время к ночи. Я сел на краешек кладки — в спину дуло, а перед глазами мело и мело. И вдруг разом стемнело, будто где-то подошли к красному рубильнику и сделали что полагается, вглухую вырубив ток. В темноте стоял такой свист и вой метели, что казалось, по ком-то плачут. Отдельные голоса можно было слышать: плач враспев. Я же сидел и думал о п-п-пространстве и о том, что вот здесь жили когда-то писцы-монахи. И не всё же гонялись они за блохами или за балычком — были же и летописи, житие такого-то. Тоже портретисты. И тоже видеть видели, но знали мало. Опять же потому, что не ангел я, но человек грешный.

Я сидел на развалинах и мерз, и все казалось, что вот-вот я извлеку что-то из этих мыслей. Вот-вот — и что-то пойму. Что-то возьму себе, и уж отныне оно будет со мной, как сигареты и спички в кармане. Помню, я даже попытался представить того монашка, что сидел в этих стенах три-четыре века назад. Сидел сутулый, с занемевшим задом и писал черным по белому. И представить удалось. В рясе и с гусиным пером в руках. На очень краткое время, на минуту, даже меньше.

Но едва я полез за сигаретами, мистика распалась. И фокус больше не получился. Обычное заигрывание с вечностью.

Глава 10

В один из дней я увидел мосфильмовскую машину «рафик». Обычный киношный микроавтобус. Он выполз на холм, свернул с дороги на сверкающий наст (было солнце) и стал. Как раз возле заснеженных остатков монастыря. Стал и накренился правым боком. Из машины вылезли двое.

Тем временем деревенский люд, шедший по дороге, останавливался и задерживался возле их машины. Я тоже подошел.

— И это все?.. И это вся красота?! — тыкал пальцами в монастырские остатки первый вылезший из машины. Явно режиссер. Явно талантливый. Явно недовольный.

— Мало. Маловато, — согласился второй.

— Это даже не мало. Это ноль.

— Снегом занесло…

Оба были в темных очках. Оба не замечали собирающейся вокруг деревенской толпы (зеваки везде зеваки). Оба были углублены в свое — заняты важным делом.

— А может, привлечь местных, дать каждой бороде по хорошей лопате — и пусть их разгребают?

— Думаешь, согласятся?

— А по рублю в зубы.

— Можно по рублю с полтиной.

— Еще чего! Все равно им зимой нечего делать, сидят на печи и лапу сосут.

Деревенские засмеялись. Хотя поняли, конечно, что речь про них. Они разглядывали киношников со снисходительным сельским любопытством — глядели на них в упор и, несмотря на мороз, слегка разинули рты. Было трое стариков, борода к бороде, и пять или шесть девок. И пацаны, конечно.

— А какое кино будет? — спросил старик (я ожидал, что первой полюбопытствует деваха — спросит, теребя углы платка и хихикая).

— Мы, дед, не киномеханики. Мы не показываем. Мы снимаем, — был жесткий ответ.

— Это ясно, милый… А какое кино?

— Название?

— Ну да… Как кино называться будет?

— «Выбора нет».

— Чего?

— «Выбора нет»… Название такое. Ты, дед, видно, оглох на первой германской.

— Гы-гы-гы… Ха-ха-ха… — Девахи чуть не попадали от хохота.

Киношники опять спорили: так что будем делать?.. Я слушал их повседневную болтовню и понимал, что болтовня; но еще четче понимал, что болтовней этой я взволнован, — факт присутствия машины с броской надписью на боку МОСФИЛЬМ был слишком силен и неожидан среди этой заснеженной равнины, и сердчишко мое не могло не заныть. Ну не знак ли? И оно заныло, потому что вот оно, твое и родное, — и никак не объедешь. Земля слишком круглая. Земля слишком тесная.

— Здесь нечего снимать, — недовольно повторял режиссер.

— Давай зайдем к их председателю.

— Зачем?

— Пусть-ка на всякий случай этот погост откопают от снега.

— Какой погост?! — взвился режиссер. — Здесь должны быть стены монастыря!

— Ну-ну, разумеется, монастыря… Я пошутил.

— Хороши шутки!

— Ну, так как? Зайдем к председателю — и пусть откапывают?

— Денег жалко.

— А мы не будем платить.

— Каким образом?

— Пусть Вероника настучит им бумагу на красивом бланке за подписью секретаря райкома. А подпишусь я.

Режиссер задумался. Потрогал свои очки. Ему не нравилась затея с красивым бланком, да и фамилии секретаря райкома он уже не помнил. Да и времени в обрез, эти трудолюбивые бороды будут ковыряться в снегу вплоть до весны. Пока не растает само собой… И вообще остатки монастыря ему не понравились. Не глянулись. «Ей-ей, это погост, а не монастырь, — говорил тот, что был с режиссером. — Вот увидишь. Откопаем, а там тесными рядками лежат жмурики. Актрисы по ночам будут взвизгивать от страха — спать не дадут, ей-ей!» Он, разумеется, шутил. А режиссер все оглядывал заснеженное поле, притрагиваясь пальцами к роговой оправе темных очков. Монастырек был окончательно забракован. Эти нахалюги сели в машину. И уехали.