Портрет и вокруг

— Разве дядя Вениамин переселился?

— «Рядом с тобой» — в переносном смысле. Не остри. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

Она продолжала:

— …И с тобой больше никогда не случится того, что случилось. Пустоты этой не будет, вот увидишь.

— Аня, я ведь не жалуюсь.

— Зато я жалуюсь. (На что она жалуется, я не спросил — было ясно. Уехал. Бросил. Какой я муж?)

— Жаловаться — самое простое, — отмахнулся я.

— Я не на тебя жалуюсь.

— Вот тебе раз, — а на кого же? — Она заплакала:

— На жизнь.

Она сказала, что боится за Машку. И боится остаться одна. И за себя боится. И за меня тоже — тетя Паша и тетя Валя передали ей, что перед отъездом я был совсем плох и что именно с таким лицом кончают самоубийством.

— Велели припрятать в доме веревки?

— Вроде того. Велели внушать тебе, что жизнь — это чудо.

Слезы, впрочем, быстро просохли. Аня была человеком решительным.

— Игорь.

— Да.

— Сейчас ты будешь кормить Машу. Она ничего не ест…

Предполагалось, что кормежка дитяти явится для меня теперь чем-то вроде семейной терапии. Задумано, вероятно, было заранее и загодя, — но вдруг оказалось, что Машка голодна. Она вовсе не противилась. Она охотно ела. И заговорщицки на меня поглядывала.

— Хочешь мне что-то сказать? — шепнул я ей. Оставалось две ложки каши, и я уже ничем не рисковал.

Маша покачала головой: нет… и опять улыбнулась, вступая в какой-то неведомый мне заговор против матери.

— Она прекрасно ест, — сказал я Ане.

* * *

Они все-таки его привели, пригнали, как на веревке, — пожилого работягу, заматерелого, умного и тихого, — и вот дядя Вениамин сидел на стуле и потел крупными каплями, потому что ему уже сказали, что о нем будут писать книгу.

— Так… Значит, вы действительно спасали склад во время пожара? — без энтузиазма спрашивал я.

— Спасал, — без энтузиазма отвечал он.

— И вас наградили чем-то?

— Хвалили.

— В тюрьме вы, говорят, тоже сидели?

— Да.

— За дело?

— Ну а как же.

Мы разговаривали вдвоем — с глазу на глаз. Но сначала тетя Паша и тетя Валя и отчасти моя Аня поддерживали общий разговор, знакомили нас, сближали — и наконец ушли. Сейчас Аня катала Машку на мартовском воздухе. И беспокоилась обо мне: то есть думала, не стану ли я, оставшись с ним наедине, отшучиваться. Не стану ли дурачиться, скрывая за шуточками малость своего художнического дара и неумение объять и осилить образ дяди Вениамина.

Разговор, разумеется, не получился. Как не получаются задуманные и запланированные браки, когда и она хороша, и он ничего, и вот их свели, а говорить им не о чем.

К чести дяди Вениамина, он сам это понял. Прийти он пришел, и сидел напротив, и даже рюмку выпил, но никчемность общей затеи понял сразу. Сбросил несколько крупных капель пота со лба и сказал мне:

— Не могу я вот так разговаривать.

— Почему?

— Так…

— Может, еще выпьем?

— Толку не будет. Ну что я могу тебе рассказать, чем удивлю?

— Не знаю. Может быть, и удивите.

Он помолчал. Потом шепнул, как шепчут товарищу по неудаче:

— Дуры они… женщины то есть.

И стал собираться. Поднялся из-за стола — и к вешалке.

— Давайте все же посидим немного, — сказал я.

— Зачем?

— Ну так — для отвода глаз.

Я пошел его проводить. И гостеприимства ради, и чтобы было ясно, что мы вместе и что я вовсе не выставил дядю Вениамина.

Нас увидела Аня. И обе тетки — тетя Паша и тетя Валя. Мы шли (учитывая непротаявшие асфальтовые тропки) далеко от них и в несколько другом направлении. Я помахал рукой: дескать, все в порядке, гуляем, ведем содержательную беседу. И Аня вдруг с неудержимой радостью замахала в ответ. А лицо ее засветилось счастьем, другого слова тут искать не нужно. Теперь дело прошлое. Но никто и никогда не радовался за меня так, как Аня в те дни. Это точно. Никогда. И никто. И не потому, что она была лучше других женщин; она не была лучше других. Правой рукой она продолжала катить коляску с Машенькой. А левая взметнулась кверху, и белая ладонь вертелась, как вертится резной лист клена, когда он пляшет на ветру, показывая тебе то лицо, то изнанку. Ладонь была очень яркая и белая на мартовском солнце. Голая ладонь. Потому что Аня экономила и перчаток себе купить не смела.

* * *

— Нельзя же писать только для умных. Мы же тоже люди… Напиши, Игорь, хоть что-нибудь для нас…

Уже само этакое милое ее прибеднение говорило о повзрослении. О том же говорило бог знает где вычитанное или услышанное разделение литературы на «умную» и «неумную». О том же — не слишком спрятанная лесть: я как-никак был отнесен к сложным художникам… Я слушал и улыбался. Спорить не стал. Я даже подумал, что можно и впрямь иногда развлечься. Чем удирать в деревню и пролеживать бока на лежанке, угнетая своим видом мать, лучше уж настрочить за месячишко какую-нибудь болтливую вещицу.

Аня обрадовалась:

— Правда? Напишешь?

* * *

Аня чуть не хлопала в ладоши.

— Я всем нашим дам читать! Я буду хвастаться!