Портрет художника в юности

- Несомненно, есть, - возразил толстый с самым сосредоточенным видом, - сжигать трупы врагов народа в нашей стране принято не было. Расстреляли за непригодностью к тяжелым физическим работам, привязали бирку к ноге, посыпали негашеной известью и завалили землей с десятком таких же бедолаг. А с другой стороны - вот она перед тобой, Юрка, мировая справедливость в виде посмертной славы. Просвещенный народ, так сказать, друг степей калмык, усвоил уроки возвышенной музы. А Зеленов-то, Зеленов, как распевал! даже и сейчас распевает, - добавил он, прислушавшись.

Из-за двери тамбура доносился неразборчивый хор молодых голосов, в котором громче всех звучал негустой, но звучный тенор моего приятеля. Впрочем, он и фальшивил больше остальных.

- Гэбэшник твой Зеленов, - сказал рыжий.

- Молод еще, - с уверенностью отвечал толстый, попыхивая "Беломором". - Да и не думай об этом, Юрка. Посмотри лучше за окно. Такая огромная, такая печальная, такая бессмысленная страна, и мы с тобой, надежда отечественной экзотерики, мчимся куда-то в ночи, чтобы нас беззастенчиво употребили в качестве дешевой рабочей силы. Ты когда-нибудь в жизни строил коровники, Юрка?

- Дон Эспиноса в Эпире семь лет был пастухом, и ничего, Петя, - рассудительно отвечал Юрка. - По всем внутренним законам этой страны ты, как впрочем и я, должен сейчас находиться на Колыме или ехать по Сибири, направляясь на ту же Колыму, в столыпинском вагоне. Ты же, счастливый обладатель плацкарты, жрешь ханку, и зря только растлеваешь случайных представителей стройных миров положительного знания.

Он дружелюбным кивком указал на меня.

- Меня растлить трудно, - отозвался я, - я с алхимической кафедры. В некотором роде представитель науки, наиболее близкой к искусству. Кроме того, я вас обоих, кажется, встречал в Александровском гимнасии.

Наших встреч молодые экзотерики не вспомнили, но мой ответ им понравился. Мы познакомились; услыхав мою фамилию, толстый Петя, спросил не родственник ли я Ксенофонту Степному, на что я покачал головой. Как иногда бывает сразу после знакомства, на несколько минут настало неловкое молчание. Я принял предложенный "Беломор", и повторил с папиросой обряд, совершенный Петей, а затем рыжий Юрка извлек из глубин своей студенческой формы - такой же, как у меня, но размера на два больше, чем следовало, и с шевроном в виде лиры, - бутылку водки, которую мои новые друзья называли незнакомым мне словом "ханка". Мы по очереди выпили, утираясь брезентовыми рукавами стройотрядовских курток. Колеса нещадно грохотали, мешая разговору, и от папиросного дыма было трудно дышать.

- Откуда вы знаете Зеленова, Алеша? - спросил Петя.

- Мы учились вместе в школе, - я говорил чистую правду. - Даже отчасти дружили.

- Господи, откуда берутся такие лбы, - вздохнул Петя. - Ну пошел бы на животноводческий факультет, что ли, стал бы там секретарем комсомольской организации. Так нет же: всюду эта коммунистическая мразь запускает свои нечистые лапы.

- Зря вы, - дипломатично сказал я. - В коммунистической идее есть своя привлекательность. Разве за нее не гибли лучшие люди России?

С бесцеремонностью, не совсем приличной при первом знакомстве, толстый Петя и рыжий Юрка переглянулись и расхохотались, будто я не выразил общепринятую истину, а рассказал скабрезный анекдот.

- Пошли в вагон, - пригласил меня Юрка, - мы едем в купе с очаровательной красоткой с театроведческого факультета. Не все же пить без закуски.

Я замолчал, уязвленный, однако через несколько минут уже сидел в купе у экзотериков, закусывая консервами из китового мяса и весьма аппетитными бутербродами, которые достала из своего коврового саквояжа не кто иная, как Марина Горенко. Как я ухитрился не заметить ее раньше? За миновавший год школьные воспоминания, должно быть, основательно выветрились из памяти у нас обоих, потому что мы обрадовались друг другу без всяких задних мыслей. Не знаю, чем приглянулся я своим новым товарищам, но легли спать мы уже под утро, когда за окнами вагона снова прорисовались плоские, грустные российские равнины, безмолвно распластанные под облачным небом. Говорили о разном, прежде всего, конечно же, перебирая общих знакомых (я успел шепнуть Марине, чтобы о моих экзотерических занятиях она помалкивала).

- Позвольте, откуда же вы, алхимик, знаете Веронику Евгеньевну? - допытывался Юрка.

- Через Жуковкина, - врал я, стремясь поддержать конспирацию, - он был нашим с Мариной школьным товарищем, а Вероника Евгеньевна у них бывала.

- Вы знаете, что за Исаака Православного ее чуть не выгнали из университета? - сказал Петя.

- Слышал по радио, - кивнул я.

- Удивительно, - сказала Марина. - Я понимаю, когда преследуют за убеждения, но Исаак - типичный представитель чистого искусства. Почему не дать ему работать спокойно?

- А вот тут ты ошибаешься, - сказал Петя. - Наш режим не терпит не только своих противников. но и любого инакомыслия. Он прекрасно понимает, что любое инакомыслие рано или поздно заставляет сомневаться во всей системе.

- Так церковь в средние века не терпела отклонений от канона, - поддержал его Юрка.