Портрет художника в юности

Минутах в пяти ходьбы от подъезда Вероники Евгеньевны исходили предосенней прохладой Патриаршие пруды, которые режим упорно именовал Пионерскими, и где зимой, когда я еще учился в старой школе, мы шнуровали стынущими от ветра и морозной пыли пальцами промерзшие, не поддающиеся шнурки конькобежных ботинок с приваренными снизу гагами и норвежками. На прозрачно-серую, чуть рябящую поверхность уже падали, покачиваясь на лету, первые желтые листья. Роман Булгакова был впервые напечатан сравнительно недавно, и среди начитанной московской молодежи царило нечто вроде культа Мастера и его возлюбленной. Помню, как мы с Таней спорили, где именно пролегали трамвайные пути, на которых погиб один из персонажей, и, кажется, согласились по поводу скамейки, на которой сидели герои первых страниц романа. На нее-то и присел я со стаканом газированной воды без сиропа, да с сигаретой в руке, чтобы полистать книги, точнее, погадать на одной из них, как в прошлом веке. Следовало выбрать две цифры - одну для страницы, другую, для строки. Я поступил проще всего, обернувшись, и заметив номер первого же проходящего автомобиля, черной "Волги" с занавесками на заднем стекле. При этом я, конечно же, поежился от легкого страха - все-таки брошюра была издана в Нью-Йорке, хотя и во времена сравнительно незапамятные.

"Здесь я должен предостеречь тебя, мой воображаемый собеседник, живущий в мире, где меня уже давно нет. Любой человек следует своему собственному пути, лежащему в двух параллельных пространствах - пространстве утлой жизни и пространстве высокого творчества. Для одних открыто только первое пространство, другие могут временами проникать во второе. Помнишь пушкинского поэта, которого Аполлон лишь изредка требовал к высокой жертве? Иные из них, движимые гордыней, стремятся перекрыть узкую дверь между двумя пространствами, и остаться либо в первом, либо во втором. Но самое трудное, - это существовать в обоих пространствах одновременно, чтобы они сливались и сквозили друг в друге."

Этот абзац меня решительно не устраивал. Я снова обернулся, чтобы заметить номер другой машины - такой же "Волги" с занавесочками, но на этот раз серой.

"Передо мной на столе бутылка "Ахашени", и эту главку я оборву немедленно после того, как раздастся звонок в дверь от моей невенчанной подруги. Поэтому буду краток: я не философ, и вряд ли знаю многое о добре, истине, красоте, обо всех этих туманных и самих по себе слишком отвлеченных понятиях. С грехом несколько проще: апостол Павел велел не делать ближним того, чего ты не хотел бы для себя сам, и это, пожалуй, самое точное определение греха, которое мне известно. Вряд ли Микельанджело распинал разбойника, чтобы писать с натуры казнимого Христа. Итак, старайся не причинять боли другим, даже ради самой высокой цели. Что же до собственной боли, то не ищи страданий, аэд. Не беспокойся, они и без твоего участия прогрохочут коваными сапогами по черной лестнице. Но и не беги от них - и всякий выбор совершай, не рассчитывая на иное воздаяние, кроме нежданной гармонии, которую можешь ты услыхать на осеннем полустанке в оренбургской степи, или у эпирского родника, или на трамвайном кольце, на окраине города, где камень и асфальт уже сменяются деревом и полынью."

В смущении захлопнул я бесполезную брошюру. Гадания не вышло, а прочитанное вдруг показалось мне, честно говоря, высокопарным бредом. Впервые в жизни я, к собственному ужасу, представил себе дядю Глеба не в дымчатом ореоле таланта, но в угаре предсмертной славы - избалованного, лавирующего между собственным даром и инстинктом самосохранения. Какое у него было право на эти проповеди о добре и зле? Не вступился же он за сосланного Розенблюма, не поднял голоса в защиту Коммуниста Всеобщего - клоуна, идейного врага, но все-таки и соратника по экзотерическому цеху. А все эти старухи, выходившие на трибуну на юбилейном вечере, и смотревшие друг на друга с плохо скрываемой ненавистью - разве не морочил он голову всем этим, по его же выражению, невенчанным подругам? (Тут я слегка ошибался - ни одной из "старух" не было больше пятидесяти). Добро, красота, истина - в сущности, какие простые и ясные понятия. Может быть, паскудник Зеленов действительно прав, и отечественную экзотерику стоит защищать от упадочных, от идеалистических тенденций?