Портрет художника в щенячестве

Можно было расшаркаться, широко метя песок кепкой, послать им непринужденный воздушный поцелуй, назвать сеньоритами и наверняка заставить их улыбнуться. Или, например, стать в отдалении, это даже лучше, волосы мои развевал бы ветер, хотя ветра в тот вечер не было и помину, и, окутанный тайной, я бы разглядывал солнце, гордо, не удостаивая девочек ни единым словом. Но конечно, у меня горели бы уши, и внутри меня сосала бы пустота, внутри меня переполняли бы голоса, гудели, как в раковине. «Скорей, скорей что-нибудь им скажи, пока не ушли!» — надсаживался бы самый настойчивый голос, нарушая томительное молчание, пока я стоял бы, как Валентино[7], на краю ослепительной невидимой песчаной арены.

— Правда, тут здорово! — сказал я.

Я обращался к одной только Джин. Вот она, любовь, думал я, когда она кивнула головкой, откинула кудри, сказала:

— Лучше даже, чем в Портколе.

Паяльник и Черепушка были два бандита из ночного кошмара. Я про них забыл, когда мы с Джин стали подниматься в скалы, но я оглянулся, чтобы проверить, не цепляются ли они снова к Джорджу, не дерутся ли между собой, и увидел как Джордж скрывается за утесом, а они внизу разговаривают с Сидни и с девочками.

— Тебя как зовут?

Я сказал.

— Валлийское имя, — сказала она.

— Вот у тебя имя красивое.

— Ну! Самое обыкновенное.

— Я тебя увижу еще?

— Если хочешь.

— Конечно хочу! Можно завтра утром вместе пойти купаться. Или орлиные яйца искать. Здесь орлы водятся, ты знала?

— Нет, — сказала она. — А кто этот красивый мальчик, высокий и брюки грязные?

— Вовсе он не красивый, это Паяльник. Он в жизни не моется, не причесывается и вообще хулиган и врун.

— А по-моему, он красивый.

Мы пошли на Баттонс-филд, я показал ей наши палатки изнутри, дал яблоко из запасов Джорджа.

— Мне бы сигаретку, — сказала она.

Уже стемнело, когда пришли остальные. Паяльник и Черепушка оба держались за ручку с Гуинет, Сидни шел с Пегги, а сзади, посвистывая, руки в карманах, шел Дэн.

— Вот это парочка, — сказал Паяльник. — Сидят наедине и хоть бы за ручки взялись. Тебе лечиться надо, — сказал он мне.

— Эдак род людской переведется! — сказал Черепушка.

— Ой, да ну тебя! — сказала Гуинет. Она его отпихнула, но она хохотала, и она ничего не сказала, когда он облапил её.

— Не развести ли нам огонек? — сказал Паяльник.

Джин всплеснула руками, как актриса. Я знал, конечно, что её люблю, но мне абсолютно не нравилось все, что она говорила и делала.

— А кто будет разводить?

— Пускай он, у него получится. — И она ткнула в меня пальцем.

Мы с Дэном собрали хворост, и к тому времени, когда совсем стемнело, у нас уже трещало пламя. В спальной палатке, прижавшись друг к другу, сидели Паяльник и Джин. Ее золотистая головка была у него на плече. Рядом шушукались Черепушка и Гуинет. Бедный Сидни держал за руку Пегги.

— Теплая компашка, а? — сказал я, глядя, как Джин улыбается огненной тьме.

— Потяни меня за палец, — сказал Дэн.

Мы сидели у костра на краю луга. Совсем далеко, отступив, ещё шумело море. Мы слушали голоса ночных птиц: «У-у! У-у!»

— Не люблю я этих сов. Глаза могут выцарапать! — сказал Дэн, чтобы не слышать тихого говора в палатке. Хохот Гуинет проплыл по ставшему вдруг из черного лунным лугу, но Джин, сидя с этим чудовищем в теплой укромности, молчала и улыбалась. Я знал: её ручка в руке Паяльника.

— Ох эти женщины, — сказал я.

Дэн сплюнул в костер.

Мы, старые, одинокие, чуждые желаниям, сидели в ночи, когда в световой круг призраком вошел Джордж и так стоял, дрожа, пока я не сказал:

— Где ты был? Куда запропастился? Чего дрожишь?

Паяльник и Черепушка выглянули из палатки.

— А, Кашлик, привет! Как твой папаша? Ты где это шлялся? Где тебя носило?

Джордж Хупинг еле стоял на ногах. Я протянул было руку — его поддержать, но он её оттолкнул.

— Я пробежал Россили! До последнего сантиметрика! Вы говорили, я не могу, а я пробежал! Я все время бежал!

В палатке поставили на патефон пластинку. «Нет, нет, Наннет».

— Все время бежал? В темноте, а, Кашлик?

— И — спорим — побыстрей вас бежал! — сказал Джордж.

— Это уж точно, — сказал Паяльник.

— Ты что думаешь, мы десять километров бежали? — сказал Черепушка.

Пластинку сменили на «Чай для двоих».

— Слыхали? Вот это да! Вот это необыкновенно! Я ж говорю — необыкновенный Кашлик. Всю ночь бежать!

— Необыкновенный, необыкновенный, необыкновенный Кашлик! — сказали они в один голос.

Как один человек о двух головах, они тянулись из палатки во тьму следом за собственным гоготом. А когда я опять оглянулся на Джорджа, он лежал навзничь и крепко спал в высокой траве и пламя подбиралось к его волосам.

НУ ПРЯМО ЩЕНКИ

Забившись от ветра под железнодорожную арку, я одиноко смотрел на далеко убегавший в ранние сумерки грязный песок — несколько мальчишек, две-три торопливых парочки на берегу, — когда двое молодых людей как из-под земли выросли рядом и спички, чиркнув, озарили лица под кепками в крупную клетку.