Портрет леди

Эти двое снова и снова с удовольствием обсуждали устройство английского общества, словно юную леди вот-вот должны были в него допустить; но на самом деле английское общество на настоящий момент оставалось глубоко безразличным к мисс Изабелле Арчер, заброшенной судьбою в самый, как сказал ее кузен, скучнейший дом в Британии. Ее страдающий подагрой дядя мало кого принимал, а для миссис Тачетт было не характерно поддерживать отношения с соседями, и потому не было никаких оснований ожидать их визитов. Однако у нее была причуда – она любила получать визитные карточки. К тому, что называется общественными связями, она почти не имела вкуса, зато ничто не доставляло ей такого удовольствия, как вид столика в холле, заваленного символическими картонными прямоугольничками. Миссис Тачетт льстила себе, считая себя воплощением праведности, и усвоила наивысшую истину: ничто в этом мире не дается даром. Она никогда не выступала в роли «хозяйки» Гарденкорта, и вряд ли кому-нибудь в графстве пришло бы в голову следить за ее приездами и отъездами. Но, вне всяких сомнений, она не считала несправедливым невнимание соседей к своей персоне, и то, что она не заняла (что, кстати, было совершенно неоправданно) ведущего положения в округе, никак не было связано с ее язвительными замечаниями в адрес второй родины ее мужа. Вскоре Изабелла обнаружила, что находится в странном положении защитницы британской конституции: миссис Тачетт взяла за привычку в беседе вставлять шпильки в отношении этого почтенного документа, а Изабелла всегда порывалась эти шпильки изъять. Не то чтобы ей казалось, будто они могут причинить вред прочному пергаменту, просто тетя, по ее мнению, могла бы найти лучшее применение своему остроумию. Изабелла и сама была настроена весьма критически – что было свойственно ее возрасту, полу и происхождению, но при этом она была чувствительна, и резкость миссис Тачетт убийственно действовала на ее душевные порывы.

– Но каковы ваши собственные взгляды? – спрашивала Изабелла тетку. – Раз вы критикуете все и вся, у вас должны быть собственные взгляды. Проамериканскими их не назовешь, поскольку вы и там все считаете негодным. Когда я критикую что-то, у меня есть свой взгляд – я сужу как американка.

– Моя дорогая юная леди, – отвечала миссис Тачетт, – в мире столько взглядов, сколько разумных людей. Ты, конечно, можешь сказать, что их не очень много! Судить, как американка? Ни за что – такая узость меня раздражает. У меня, слава богу, есть свой собственный!

Изабелла решила, что этот ответ даже лучше того, который она дала бы сама; он вполне соответствовал ее образу мыслей, но ей не годилось так высказываться. Из уст молодой девушки, не имеющей такого жизненного опыта, как миссис Тачетт, эти слова прозвучали бы нескромно, даже высокомерно. Но Изабелла все-таки рискнула заговорить об этом с Ральфом. Они очень много разговаривали в последнее время, и их беседы проходили в таком тоне, который допускал резкие заявления. Кузен взял манеру, что называется, подтрунивать над ней и очень скоро приобрел в глазах Изабеллы репутацию человека, все на свете переводящего в шутку; а он отнюдь не относился к тем, кто готов отказаться от привилегий, которые дает подобная репутация. Она обвиняла его в возмутительном отсутствии серьезности, в стремлении высмеивать все вокруг, начиная с себя самого. Толика почтения, которую еще сохранил Ральф, целиком предназначалась отцу; что касается остального, то Ральф без разбора оттачивал свое остроумие – в основном на небезызвестной персоне (сыне своего отца), на слабых легких этого джентльмена, на его бесполезной жизни, а также на его экстравагантной матери и на друзьях (особенно доставалось лорду Уорбартону), на его первой и второй родинах и на очаровательной новоявленной кузине.

– У меня в передней всегда музыканты, – сказал однажды Ральф Изабелле. – Они должны играть не переставая. Это служит мне двойную службу: звуки внешнего мира не проникают в мои комнаты, а всем кажется, будто у меня все время танцуют.