Портрет миссис Шарбук

– Не знаю, но теперь мой долг перед миром – остановить ее. Я не могу допустить, чтобы это продолжалось. Слишком многие уже пострадали, слишком многие расстались с жизнью.

У меня была еще тысяча вопросов к Уоткину, но он поднялся и отряхнул песок с брюк.

– Я должен ее найти, прежде чем она убьет кого-нибудь еще, – сказал он, и тут обрушилась крыша, словно подтверждая его решимость. Раздался громкий стон, скрежет, а потом брызнули миллионы искр, тут же подхваченные ветром.

Уоткин, судя по всему, собрался уходить, и я задал последний вопрос:

– А вы когда-нибудь видели ее?

– Конечно, – ответил он и пожал мне руку. – Прощайте, Пьямбо. И простите меня.

Он повернулся и пошел на восток через дюны, туда, где не было ничего, кроме песка и берега. Я смотрел ему вслед, пока его фигура не растворилась в ночи.

И тогда я остался один. Пошел снег, а я все изумлялся произошедшему и спрашивал себя: а не было ли все случившееся одной большой обманкой? У меня не осталось ничего, кроме моей жизни, но я решил, что это идеальное условие для художника, желающего творить красоту. Я побрел к сараям, надеясь найти там прибежище на ночь, а снег все валил и валил, и мне казалось, что снежинки падают но две, идеальными парами.

МОЙ АВТОПОРТРЕТ

На следующий день, добравшись до «Ла Гранжа», я позвонил в местную полицию и сообщил им все, что мне было известно. Они сказали, что прошлым вечером с ними связывался детектив Силлс из Нью-Йорка. Два дня спустя в Вавилон прибыли Джон и другие полицейские – они искали миссис Шарбук и Уоткина. Я был рад увидеть старого друга: целый вечер мы провели в «Медном чайнике» за бутылочкой виски, и лишь потом он отправился по своим делам. Я спросил его о Саманте, и Силлс ответил, что с ней все в порядке. Я надеялся, что она пошлет мне весточку с ним, но надежды оказались тщетными.

Когда шумиха вокруг этого дела улеглась, я решил пока остаться в Вавилоне, а не возвращаться в Нью-Йорк. Мне страстно хотелось в течение нескольких месяцев писать пейзажи, которые так покорили меня за время, проведенное в каретном сарае. С отцом Лумисом мы договорились. Он предложил мне остаться в мастерской без всякой платы, если я распишу алтарь. Я согласился, но сказал, что сюжет должен быть взят из Бытия.

– Хорошо, – согласился он. – Только окажите мне одну услугу.

– Какую?

– Пусть лицо Евы будет как у той женщины с вашего портрета.

Я обещал, но затем сделал для него кое-что получше – написал Адама и Еву так, что оба походили на миссис Шарбук.

Если не считать тоски по Саманте, жизнь моя была вполне идиллической. Перенеся вещи из гостиницы в сарай, я зажил размеренно. По утрам прогуливался по лесу, выходил на берег с этюдником, делал наброски пейзажей, которые впоследствии собирался перенести на холст. Погода стояла холоднее обычного, и брать палитру на улицу я не мог. Днем я работал над алтарем. После обеда, выпив по стаканчику с Лумисом, я возвращался в мастерскую, еще раз растапливал камин, зажигал две масляные лампы и начинал воссоздавать – по памяти или при помощи этюдника – те виды, что привлекли мое внимание во время утренней прогулки.

Пейзажи были для меня делом новым. На них отсутствовали человеческие фигуры, и они не требовали точной передачи настроения. Более зыбкие по натуре, эти полотна давали простор для разных толкований. Я не работал ни в классическом стиле, ни в прерафаэлитском или импрессионистическом. Я ни на минуту не задумывался, где и кому смогу продать свои картины. Я просто писал то, что видел и чувствовал. Этот опыт раскрепостил меня. По прошествии двух недель я поставил все холсты вдоль стен мастерской и с удивлением увидел, что они передают мои мысли и эмоции непосредственнее, чем любой портрет. В некотором смысле все они, вместе взятые, были моим автопортретом.

Это случилось ближе к концу ноября. Я был в церкви – работал над образом Сатаны, явившегося в виде змея. У моего змея было человеческое лицо, и в честь Шенца я придал ему сходство с моим другом. Я только-только закончил писать бороду, когда двери распахнулись и вошли двое людей из местной похоронной конторы. Перед собой они толкали тележку с гробом. Обычно следом за гробом шли родные и близкие усопшего. На этот раз никого, кроме двух гробовщиков и священника.

Лумис подошел к алтарю и сказал:

– Можете работать дальше, Пьямбо. Не думаю, что на эту мессу кто-нибудь придет. Мне сообщили, что человек, доставивший тело этой несчастной в похоронную контору, говорил о разрыве сердца. А в официальном свидетельстве сказано, что причина смерти – чахотка. Вам это не кажется странным? – Он искоса посмотрел на меня, словно хотел добавить что-то еще. – Тот, кто доставил тело, просил гробовщика похлопотать о заупокойной мессе, но сказал, что сам присутствовать на ней не сможет. Правда, оставил очень приличное вознаграждение.

– Как его зовут? – спросил я, заранее боясь ответа.

– Он не назвался, – тихо сказал Лумис. – А имя покойной – Сивилла.

Я только и смог, что кивнуть.