Портрет поздней империи. Андрей Битов

Ребенка одевают. Он стоит
и сносит — недвижимый, величавый —
угодливость приспешников своих,
наскучив лестью челяди и славой.
У вешалки, где церемониал
свершается, мы вместе провисаем,
отсутствуем. Зеницы минерал
до-первобытен, свеж, непроницаем.
Он смотрит вдаль, поверх услуг людских.
В разъятый пух продеты кисти, локти.
Побыть бы им. Недолго погостить
в обители его лилейной плоти.
Предаться воле и опеке сил
лелеющих. Их укачаться зыбкой.
Сокрыться в нем. Перемешаться с ним.
Стать крапинкой под рисовой присыпкой.
Эй, няньки, мамки, кумушки, вы что
разнюнились? Быстрее одевайте!
Не дайте, чтоб измыслие вошло
поганым войском в млечный мир дитяти.
Для посягательств прыткого ума
возбранны створки замкнутой вселенной.
Прочь, самозванец, званый, как чума,
тем, что сияло и звалось Сиеной.
Влекут рабы ребенка паланкин.
Журчит зурна. Порхает опахало.
Меня — набег недуга полонил.
Всю ночь во лбу неслось и полыхало.
Прикрыть глаза. Сна гобелен соткать.
Разглядывать, не нагляжусь покамест.
Палаццо Пикколомини в закат
водвинутость и вогнутость, покатость,
объятья нежно-каменный зажим
вкруг зрелища: резвится мимолетность
внутри, и Дева-Вечность возлежит,
изгибом плавным опершись на локоть.
Сиены площадь так нарек мой жар,
это его наречья идиома.
Оставим площадь — вечно возлежать
прелестной девой возле водоема.
Врач смущена: — О чем вы? — Ни о чем.
В разор весны ступаю я с порога
не сведущим в хожденье новичком.
— Но что дитя? — Дитя? Дитя здорово.

Репино

1990

© Б. Ахмадулина (наследники)

Леонид Бахнов Москва Роман-рулон

Тогда, в 70-е, эти двое — Андрей Битов и Юрий Трифонов — шли для меня через запятую. Два лучших прозаика, два властителя дум.

Но не у всех было так. Довольно многие их противопоставляли. В том смысле, что Битов — это да, он открыл нового героя, новые смыслы, новую эстетику. А Трифонов — что Трифонов? Вроде смелый, но говорит лишь то, что дозволяют сказать, и вообще — «витринный» писатель, и печатают-то его только для того, чтобы предъявить Западу нашу свободу слова. Темнит, недоговаривает, намекает… Мутный тип, одним словом.

И такая репутация держалась за Трифоновым долго, вплоть до перестройки, а потом о нем на много лет вообще забыли. Лет через пятнадцать, слава богу, вспомнили, увидели, что он писатель не только смелый, но еще и экзистенциальный, стали ставить в один ряд с Чеховым. Так что теперь уже глупо, да и ни к чему, спорить о том, кто из них был лидером в читательских головах — Трифонов или Битов. Тем более, уже и Битов ушел, пережив Трифонова почти на тридцать лет и даже написав о встречах с ним некий мемуар к его 90-летию («Пересечение параллелей», в книге «Отблеск личности». — М.: Галерея, 2015). Но в ту пору, о которой я говорю, они определенно соперничали в глазах читателей. Помню, даже такой тонкий ценитель литературы как Юрий Карабчиевский, автор «тамиздатской» статьи о Битове, только недружелюбно пожал плечами, когда я заговорил с ним о Трифонове.

Интересно, что оба они, в общем-то, не были шестидесятниками. Времена их славы пришлись на следующее десятилетие, «глухую пору листопада». Изменился читатель, устал ждать милостей от природы, а взять их у нее не было ни сил, ни возможностей. Изменилась не то чтобы цензура, но отношения писателя с государством и публикой. Публика хотела подтекстов и глубины. Изменились интонация времени и интонация литературы.

Битов и Трифонов четко уловили слом времени. Можно сказать, приспособились к нему. И сделали интонацию 70-х.

Одной из составных того воздуха было ожидание их новых вещей.