Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы

У Суворова слабость к поэтам, вообще ко всем, кому лучше или хуже дается рифма. Арсеньев не поэт, зато знаток и ценитель литературы — всех братьев одинаково отличала высокая образованность. В нем есть и удаль, и строптивость, и способность к размышлениям. Торжественно поселенный после мира в Яссах Екатериной в Таврическом дворце Суворов все два с половиной месяца своей жизни здесь спит на походной кровати с набитым соломой тюфяком. Арсеньеву, как мало кому другому, близка подобная независимость, понятны ему и отцовские чувства фельдмаршала. У него есть своя „Створочка“, старшая дочь Катенька, как раз такая, какой хотелось видеть свою Наталью Александровну Суворову. В 1796 году ей восемнадцать лет, она невеста на выданье, и родители заказывают именно Боровиковскому ее портрет.

Она независима без упрямства, задорна без озорства, лукав без хитрости — веселый курносый бесенок в дымке золотистых, будто светящихся солнцем кудряшек под хитроумной корзинкой своей соломенной шляпки с победно торчащим пучком колосьев. Все дышит в ней шаловливостью — растянутые неудержимой улыбкой уголки пухлых губ, ямочки залитых ярким румянцем тугих щек, торжествующий взгляд чуть прищуренных глаз. Так случается не часто, даже в жизни самых плодовитых и удачливых портретистов — встреча с вымечтанной моделью, когда каждая черта лица радует глаз, каждая особенность характера находит отклик в душе, и самозабвенная увлеченность художника перерождается в чудо живописного мастерства и вдохновенья. Что было ближе Боровиковскому в этом юном существе — простодушие, сердечная веселость, доброта или удивительная раскрытость, такое волнующее предчувствие жизни, от которой Катенька ждет только веселых и шоковых подарков, ждет нетерпеливо, заранее торжествуя и чуть-чуть гордясь собой. Правда, художник дарит ее всеми атрибутами очаровательной женщины. Глубокий вырез тронутого тончайшей золотой каемкой платья. Кокетливо скользнувший по обнаженной груди распустившийся локон. Яблоко в руке, которое должно напоминать о суде Париса, — он уже выигран, все соперницы уже побеждены. А если даже подумать о прекрасной садовнице или наивной пастушке, это не мешает выиграть спор любви и красоты. Мог же Н. А. Львов в своем либретто оперы „Суд Париса“, которое писал едва ли не в один год с портретом Е. Н. Арсеньевой (полотно Боровиковского не несет ни авторской подписи, ни даты), представить Венеру ловкой красоткой, сумевшей подхватить упущенное Парисом яблоко, а самого Париса — обыкновенным деревенским увальнем-пастухом. Но во всех этих атрибутах еще нет настоящего смысла — слишком юна эта не почувствовавшая себя женщиной девочка.

Разве в свете появиться,
Всех

пленить, одним плениться?

Отказ от устройства личной жизни и от каких бы то ни было дорогих подарков, которые могли хоть сколько-то поправить скудное состояние Нелидовой. Вечная угроза гнева императрицы, не прощавшей никому привязанности и доброго отношения к великому князю, и ненависть великой княгини, бессильной перед влиянием на мужа „маленькой интриганки“. Наконец, долгожданный престол Павла и уход из дворца все в тот же Смольный институт, где прошло детство, где можно было дожить на свои скудные средства, никого не видеть, не слышать кривотолков и оскорблений. Место романтической приятельницы павловских лет перешло к официальной фаворитке. Император даже не заметил этого ухода.

Левицкий — это всегда характер в главных, неизменных своих чертах, Боровиковский — бесконечные переливы настроений, в которых один и тот же человек мог оказаться добрым и злым, резким и мягким, полным радости жизни или отчаявшимся в своей судьбе. Потому и Арсеньева вся пылкий трепет наступающей жизни, которая бог весть как может сложиться, что сделать с человеком.

Годы… Их прошло совсем немного со времени приезда художника в столицу на Неве, после первых петербургских портретов. Мастер остался тем же и стал иным. В хмурой задумчивости Оленьки Филипповой все для самого живописца было обещанием, предвидением — познания человека, овладения мастерством, рисунком, композицией, цветом, претворения собственного ощущения модели и зрительных впечатлений от натуры в жизнь и воздух картины, убедительные своим соответствием особенностям и возможностям живописного образа. Прочтенность душевной жизни модели еще не зависела от аксессуаров модного портрета — от едва помеченного пейзажа, сведенного к зеленоватому звучанию фона, неопределенных складок скрывающего фигуру утреннего платья, неясного жеста слабо прорисованных рук. Обретшее неожиданную строгость бледное лицо могло бы появиться в другой обстановке, в окружении других предметов туалета. Эта приблизительность решения, свидетельствующая о приближающемся прозрении, — еще не находка. Таков год 1790-й. И год 1796-й, портрет Арсеньевой. Сначала просто Арсеньевой — без инициалов, потому что все начиналось, как обычно в наследии Боровиковского, с путаницы имен.