Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы

Однако ж я решился, кончивши мои обязанности, распрощавшись с Петербургом, сердечно желаю остаток дней препроводить с вами и всеми родными нашими.

Боровиковский — брату. 28 октября 1797 г.

А между тем письма в Обуховку продолжали приходить. Хозяина „райского уголка“ также часто не бывало на месте. Всегда в дороге, в хлопотах, о которых сам толком ничего не мог сказать, в беспокойствах, почти в поисках беспокойств, которые заставляли жить в напряжении, в волнении чувств. Капнист был все тот же, менялись письма — год от года более деловые, терявшие былое многословие, желание излить душевные тревоги, сомнения. Факты — речь шла о них, да и то только о тех, которые могли развлечь поглощенную семейными заботами „Сашеньку“, чтоб не так скучала, не так выговаривала мужу за бесконечные отлучки, будто бы сама принимала участие во встречах, разговорах, чужих делах. Родные места в разлуке особенно манили, обещали покой, душевное тепло, радость привычных общений и встреч. О них думалось по ночам, слагались строчки тронутых грустью стихов. Возвращение было счастьем, ярким, но каким же недолгим. И снова дорога, „ужасная от выбоев“, снова Москва, Петербург и письма, письма, письма.

„Им овладело беспокойство, охота к перемене мест“, — напишет Пушкин о своем герое спустя тридцать с лишним лет. Капнист опережал время, был одним из первых. Он мог не отказывать себе в удовлетворении „весьма мучительного свойства“, Боровиковский вынужден был ограничиваться мечтами и обещаниями, в которые постепенно и сам переставал верить. Масштаб петербургской жизни входил в плоть и кровь, становился мерилом бытия, хотя художник не искал ни славы, ни богатств, ни увенчанной лаврами официального служения трону старости. Для него столица — это иное по сравнению с родными местами поле для применения собственных сил, возможность искать и испытывать то, что в Миргороде, Полтаве или даже Киеве наверняка было бы отвергнуто заказчиками, искавшими привычной формулы изображения, тем более портретного, которое имело на Украине свои долгие и прочные традиции. Даже Лампи с его европейской известностью не находит там иных заказчиков, чем случайно оказавшиеся вместе с Г. А. Потемкиным петербуржцы.

Славу надо делать. Это превосходно знал Лампи, умело ссылавшийся на высочайшие имена; Лампи, умевший вовремя преподнести — безвозмездно! — целую серию портретов, написать записку о преподавании, произнести высокопарный или шутливый комплимент. Этим в совершенстве владела прекрасная Виже Лебрен, следившая в окно своей мастерской за тем, сколько карет после приема во дворце свернет к ее дверям и сколько новых высоких заказчиков удастся привлечь в свою гостиную разговорами о живописи, музыке, высоком искусстве, а в действительности — хитроумнейшей сетью любезности и лести. Чтобы иметь успех при дворе, надо было быть придворным в душе — умение, недоступное поручику из Миргорода. Он ищет живописное решение, открывает для себя смысл новых цветовых созвучий, сложнейшего сплава человеческого характера, деталей одежды, фрагментов пейзажа, но применить их может только тогда, когда они приходятся по душе его заказчикам. Без этой внутренней связи не рождалось портрета и не было заказов, а Боровиковский удовлетворялся теми церковными росписями, которые предлагал Н. А. Львов, не торгуясь о цене, не ставя условий, просто работая, много, добросовестно, всегда с душевной отдачей.

В письмах Капниста не было имени Боровиковского, как, впрочем, и имен многих ближайших родственников и друзей: к слову не пришлось, не так казалось интересно для „Сашеньки“ и разговоров, которые могла она вести. Другое дело — Воронцовы. И вот строки из московского письма от 10 декабря 1792 года: „Наконец-то позавчера приехал… Осведомляюсь о семействе графа Воронцова и в ответ слышу печальное известие: графиня, добрая их матушка, скончалась несколько недель тому назад. Зная мою к этому семейству привязанность, ты можешь себе представить, как поразило меня это известие…“ В середине ноября 1792 года не стало Марьи Артемьевны, всего на шесть лет пережившей своего супруга. В семейном склепе Спасской церкви Воронова добавилась новая могила. Ушла из жизни молчаливая, почти суровая в своей отчужденности от посторонних дочь Артемия Волынского, двоюродная племянница Петра I: дед Марьи Артемьевны, Лев Кириллович Нарышкин, был любимым братом царицы Натальи Кирилловны, матери Петра. Воронцовская независимость, нарочитое нежелание вести жизнь в Петербурге, общаться с двором во многом зависели от нее. Капнист был одним из немногих, для кого старая графиня позволяла себе „быть доброй“.